Галерея Бахрама Багирзаде. Ялчин Адыгезалов - повелитель оркестра – ЧАСТЬ I

1news.az продолжает пополнять «Галерею Бахрама Багирзаде» новыми материалами.

Сегодня Бахрам представляет материал об азербайджанском дирижере Ялчине Адыгезалове.

Талантливейший азербайджанский дирижер Ялчин Адигезалов, безусловно, уникален – фантастическая, мощная харизма, феноменальное мужское обаяние, прекрасная стать и милая, чуть застенчивая улыбка. Когда он становится за дирижерский пульт, то мгновенно возникает какое-то магическое ощущение, что сейчас, в эту секунду, он, как сталкер, возьмет тебя за руку, и начнется этот волнующий путь «очищения» и прикосновения к самому прекрасному творению Всевышнего – Музыке…

– Все мы родом из детства. Каким оно вам запомнилось?

– Мы переехали в этот Дом композиторов в 1965 году, и моя сознательная жизнь началась уже здесь. В этом доме жили не просто какие-то посторонние, незнакомые люди. Все наши соседи были либо близкими друзьями, либо коллегами отца. А мы, их дети, сначала все вместе играли во дворе, а потом так же дружно пошли в школу имени Бюльбюля, директор которой жил этажом ниже. И в школе нашими педагогами были наши же соседи, и даже когда мы поступили в консерваторию, нам преподавали практически родные люди. То есть среда не менялась.

– И это не сказывалось на требовательности?

– Нет, абсолютно! Хотя мы жили, как одна семья, и все праздники отмечали вместе – 1 мая, 7 ноября, Новый год…

– Новруз байрамы…

– Новруз тогда еще был полулегальным праздником. Многое контролировалось из Москвы. Хорошо помню, как Шихали Курбанов – мы дружим с его сыном – очень хотел восстановить этот праздник. Возможно, и пострадал за это. Когда он неожиданно, скоропостижно скончался, ходили разные слухи… Он был истинным патриотом и возродил эту древнюю, прекрасную традицию.

Но с детства мне особенно запомнились именно 7 ноября и 1 мая – не надо было ходить в школу, в городе проходили праздничные демонстрации, после которых все обязательно приходили в наш дом. Сколько же здесь было застолий!

– Я представляю, как уставала ваша мама…

– Напротив, она была счастлива! Иногда я думаю, что наши родители прожили более интересную жизнь, чем мы живем сейчас. Отец достаточно часто выезжал за границу и всегда брал с собой маму. Они и в Европе побывали, и в США, и даже в нескольких странах Южной Америки. Сейчас мы разъезжаем во много раз больше, но того общения, той теплоты, которая была у них в отношениях между коллегами, друзьями, уже нет. Что-то безвозвратно изменилось… Стали жить более замкнуто – семья, узкий круг друзей, дальние родственники отошли на второй план. Разве можно сейчас представить себе ситуацию, когда к тебе домой неожиданно нагрянули друзья, друзья друзей, кто-то, кто приехал из другого города? А в то время мог позвонить папин друг и сказать: «Васиф, мы идем к вам в гости с женой, со мной еще мои друзья Тимури из Тбилиси и Нурилло из Ташкента, а из Москвы еще приехали Сашенька с Машенькой». И это было нормально! Правда, мы еще не дошли до той ситуации, которую я наблюдали однажды в Турции. Меня сильно удивило, когда солистка стамбульского оперного театра, турчанка(!), позвонила при мне своей маме и спросила, может ли она придти к ней на кофе? Та ответила, что у нее послезавтра будет только один час свободного времени.

– Мама – занятой человек, я тоже, поэтому мы с ней договорились, что встретимся позже. Возможно, дома не получится, и мы пересечемся где-нибудь в кафе… Если бы это происходило в Америке или Европе – понятно, но в мусульманской Турции!!!

– Наверное, Азербайджан остался единственной страной, где еще сохранились патриархальными традиции…

– Почему же? В последнее время я часто бываю в Средней Азии, и они пока еще чтят традиции. Недавно выступал на фестивале в Ташкенте, так там вообще СССР, ностальжи! Случайно зашел в универмаг, и у меня создалось впечатление, что я попал в ЦУМ 78-го года – те же прилавки, те же цены. Разменял сто долларов, и мне дали целый мешок денег, которые я никак не мог потратить за неделю. А через месяц я выступал в Риге, и те же разменянные сто долларов в зоне евро оказались пустяковой суммой. Теперь латыши могут на выходные поехать в Париж, чтобы послушать оперный спектакль, а одежду едут покупать в Милан, потому что в Риге дорого. Но живут скромно, все – законопослушные налогоплательщики, и для них превыше всего закон.

Но у нас, все же, есть свои нюансы – когда мои коллеги из-за рубежа приезжают в Баку, и мы после концерта или спектакля, собираемся в доме у кого-то из наших родственников или друзей, они с оттенком безысходной грусти говорят, что так у них было лет пятьдесят назад…

– А вы не ностальгируете по тем временем?

– Нет, всегда понимал, что тот строй должен был рухнуть. По натуре я оптимист, и надеюсь, что все самое лучшее у нас впереди. Но как человек советской закалки, когда попадаю в Белоруссию или Прибалтику, чувствую себя комфортно. Мне нравится, когда в стране порядок. В России, например, в последнее время чувствую себя дискомфортно, и это меня тяготит, ведь я вырос на русской культуре. Учился в ленинградской консерватории, где находилась лучшая дирижерская школа в мире и Ленинград для меня – любимейший город, в котором я пережил все! Мне посчастливилось попасть в круг выдающихся профессоров, которые учили меня не только профессии, но и жизни. Основы великой дирижерской школы заложили два корифея – Илья Александрович Мусин и Николай Семенович Рабинович. Моим педагогом стал Мусин, и на первую встречу он пригласил меня к себе домой. В тот день я опоздал на пять минут… Его супруга мне тихонько сказала: «Илья Александрович обедает в два часа», и я покраснел от стыда. Когда зашел в комнату, он сидел за обеденным столом, с заложенной за рубашку салфеткой, ждал. А потом, провожая меня, подал мне пальто. Естественно, от смущения я попытался ему помешать, но Илья Александрович сказал: «Ну что вы? Вы первый раз в моем доме, вы – гость». Человек-легенда, педагог Темирканова и Гергиева! Вот такие взаимоотношения царили тогда в среде старой петербургской интеллигенции. Я не могу не скучать по тем годам, не могу не вспоминать свою молодость и ту божественную, ушедшую атмосферу.

– Насколько студенческая жизнь в Баку отличалась от ленинградской?

– Я не очень внятно вспоминаю бакинскую студенческую жизнь, зато прекрасно помню одиннадцать лет школы. Это были незабываемые годы! А в консерватории моим педагогом был профессор Рауф Исрафилович Атакишиев, воспитанник Московской консерватории. В свое время он учился вокалу у Неждановой, а фортепианный факультет окончил у Игумнова. Это был разносторонний, одареннейший, энциклопедических знаний музыкант высочайшей культуры! Он так исполнял романсы Рахманинова и Чайковского в Москве, что ему говорили – это мы, русские, должны учиться у вас правильному произношению.

Годы обучения в классе Рауфа Исрафиловича – самые светлые в моей студенческой жизни, но я торопился поскорее окончить фортепианное отделение, чтобы поступать на дирижерский факультет.

– Почему же вы сразу не поступили на дирижерский?

– В Баку не было факультета оперно-симфонического дирижирования, и сейчас нет. Я многие годы пытаюсь пробить этот вопрос, но есть силы, которые этому препятствуют.

– Значит, фортепиано стало для вас своеобразным трамплином для будущего?

– В «десятилетке» я учился у прекрасного педагога – Анны Яковлевны Копелевич. А последние классы заканчивал уже у Бориса Гуслицера, замечательного пианиста, лауреата конкурса Листа, ученика Рауфа Атакишиева. Он мне советовал поступить в московскую консерваторию на фортепианный факультет, но уже тогда я хотел быть только дирижером. Когда садился за рояль, мне не хватало мощи, масштаба, размаха… Отцовский рояль был доверху завален пластинками, я сутками слушал классическую симфоническую музыку, оперы, причем в разное время увлекался разными композиторами. Если влюблялся, то «уходил» в Рахманинова, потом у меня наступали периоды, когда я слушал только Шостаковича, Прокофьева и Стравинского, потом меня осенило, что самый гениальный – Моцарт. Бакинскую консерваторию окончил экстерном, за четыре года, и все мои преподаватели знали, что я торопился на дирижерский факультет. К счастью, в Москве я не поступил, отработал в Кубе год по распределению, и поехал в Ленинград. Опять не поступил – из-за научного коммунизма меня «срезали», и мы с отцом полетели в Ташкент, где в течение трех дней мне пришлось сдавать двенадцать экзаменов. Поступил без труда и проучился там один год.

Мой дирижерский дебют состоялся в 1984 году, в Большом зале ташкентской консерватории. В программе – увертюра к опере «Кер оглы» Узеира Гаджибекова, для меня было важно начать именно с этого произведения, 2-ая симфония Бетховена и фортепианный концерт Грига. Уезжая из Ташкента, я не думал, что вновь приеду в этот город только через двадцать семь лет.

Мне посчастливилось немало поездить по миру, но туда все как-то не доводилось заехать. В мае этого года меня пригласили на оперный фестиваль, дирижировать «Тоску». Приехал хороший международный состав участников. Все прошло более чем успешно. Мне удалось разыскать дом, в котором я жил в студенческие годы, соседи меня узнали. А когда я встретился с друзьями, мне сказали, что мой профессор Усманов жив и лежит дома после тяжелой операции. Я ему позвонил, и он растрогался:

– Сколько же лет прошло, Ялчин?

– Двадцать семь…

– Это Аллах сделал так, что я снова слышу твой голос… Но я не смогу прийти на твой спектакль…

Через пару дней состоялось закрытие фестиваля, где на Гала-концерте должны были дирижировать несколько дирижеров из Узбекистана, россиянин, итальянец и ваш покорный слуга. Но мои узбекские коллеги отказались дирижировать в мою пользу. Так бы не поступили ни в каком другом регионе мира! Главный дирижер оперного театра, молодые дирижеры принесли мне свои партитуры и сказали: «Маэстро, у вас был такой успех на «Тоске», публика хочет видеть вас!» Это было очень трогательно… В итоге я дирижировал более половины программы. А после концерта ко мне вдруг постучали, и на пороге я увидел своего профессора. Конечно же, мы оба были растроганны. Я был поражен, что он все-таки нашел в себе силы придти после такой сложной операции…

Вообще, со мной в Средней Азии всегда случаются какие-то необыкновенные, мистические вещи… Давно мечтаю о постановке в Самарканде, на площади Регистан, где находятся три величественных здания, средневековых восточных университетов, одно из которых было построено внуком Тимура, Улугбеком. Там космическая аура, и когда впервые увидел это место, мне показалось, что я попал на другую планету. Мы задумали осуществить на этой площади оперный проект. Возможно, меня вдохновила наша с Бертманом постановка «Князя Игоря» в древнем античном театре «Аспендос». Спектакль получился совершенно феерическим – черное, усыпанное звездами, бездонное южное небо, роскошные декорации с живыми конями и верблюдом, на котором выезжала Кончаковна. Десять тысяч зрителей со всей Европы. Нечто подобное я предложил своим узбекским коллегам, кажется, мне удалось их заинтриговать…

– Как вы относитесь к столь модному сейчас направлению, получившему благодаря трем великим тенорам Паваротти, Доминго и Каррерасу название «стадионная классика»?

– Нормально отношусь, потому что это требование времени. Почему люди, и особенно молодежь, мало ходят в оперу или на симфонические концерты? Потому что постановки неинтересны, скучны. Но если оперный спектакль будет сделан мастерски, публика пойдет. Берт­ман в «Геликон-опера» добился того, что у него на всех спектаклях «битковые» аншлаги. И молодежь ходит! Им интересно видеть и слышать то, что происходит на сцене. Конечно же, есть и перегибы. В Вене, например, поставили «Летучую мышь», где граф Орловский все время ходит по сцене со шприцем и делает себе уколы. Или же показывают Кармен, как «профессионалку» из публичного дома. Я считаю, что сильно перегибать нель­зя. Но если спектакль сделан ярко, талантливо, он будет долго жить.

– Однажды Светланов сказал, что «демократия в оркестре – это гиблая вещь». Каким же должен быть дирижер – отцом родным или диктатором?

– Дисциплина должна быть жесточайшей, как в армии. Важно быть требовательным не только к музыкантам, но и к себе. Без определенной доли демократии сейчас нельзя, не те времена. Оркестранты возненавидят дирижера, и это сразу же скажется на результате. Управление оркестром процесс сложный, я бы даже сказал, семейный, ведь дирижерский пульт – это плаха, и каждый раз может стать последним… Я уже больше четверти века за пультом, но перед каждым выступлением с раннего утра чувствую себя ужасно – не могу есть, все болит, учащенный пульс, и дома знают, что лучше меня не трогать. И это не пройдет никогда, потому что каждый раз ты не знаешь, чем закончится вечер. Можно репетировать целый месяц, выйти и… одно расстройство, хотя публика может этого и не почувствовать… А бывало и так, как в случае со Стадлером. Он должен был прилететь в Баку на одну репетицию, чтобы вечером играть концерт Чайковского, но самолет задержался. Сергей прилетел только к началу второго отделения, и мы так сыграли, что даже сегодня, по прошествии пятнадцати лет, многие говорят, что такого исполнения Чайковского в Баку еще не было. Как это получается, объяснить невозможно. Чем дольше я работаю, тем больше понимаю всю непредсказуемость профессии дирижера. Конечно же, срабатывает опыт. Чувствуешь интуитивно, где надо утроить контроль, где отпустить по течению, иногда так «жахнуть», чтобы все замерли, где смягчить, где погладить «против шерстки». И все равно, ты никогда до конца не знаешь, что же будет, потому что перед тобой сидит сто человек, со своими эмоциями, амбициями и проблемами. Когда стоишь в яме, один на пересечении между оркестром, хором и солистами, ошибаться, как саперу, нельзя, потому что все завязано только на тебе!

– Кстати, есть ли разница между дирижированием оперой и симфоническим оркестром?

– Для профессионала – никакой, но разница все-таки колоссальная, потому что действуют совершенно разные законы. Симфонический оркестр – это таинственное, обособленное, сугубо интимное творчество, и я прошу музыкантов не смотреть во время исполнения в зал. А в оперном театре, наоборот, должен быть контакт между солистами и зрителями, потому что поющий человек должен брать энергию из зала, и дирижер должен быть очень тактичным, чтобы не прерывать этот контакт. Пять лет назад мы провели удивительный эксперимент в театре «UNS» под руководством Наргиз ханум Пашаевой. Очень уютный зал, предназначенный для творческих встреч, камерных спектаклей, и оркестровая яма там не предусмотрена. Возникла смелая идея – ставить там оперы – «Травиату», «Кармен», «Летучую мышь». Но как же обойтись без ямы? И было принято решение, поднять оркестр в верхнюю ложу. Оркестр расселся полукругом, внизу зал, а солисты поют и играют на сцене. Зрители видят все, что происходит на сцене, а музыка струится и обволакивает зал сверху. Получился такой идеальный, очень интересный акустический эффект. Но для дирижера, это был смертельный номер, потому что дирижировать пришлось с расстояния двадцати пяти метров от сцены, сверху вниз, да еще с опережением на такт, потому что было необходимо время, чтобы звук долетел до сцены. Технически я даже не знаю, с чем это можно сравнить…

– Наверное, с сигналами, получаемыми из космоса с задержкой…

– Может быть… Выматывает это страшно, но зато какое «ноу-хау»!

– Учитываются ли при поступлении на дирижерский факультет внешние данные?

– Это всегда хорошо видно на дирижерских конкурсах. Сидит оркестр, исполняет три-четыре произведения, а за пультом меняются молодые дирижеры. Выходит импозантный юноша, с роскошной шевелюрой, в хорошо сшитом фраке, становится перед оркестром и… ничего. Жюри начинает зевать, и через пять минут ему говорят «спасибо». А иногда бывает так – выходит совершенно скрюченный, невзрачный парень с засаленными волосами, в грязных туфлях, словом, никакой. Смотришь на него и думаешь – бедолага… Но тут он поднимает руки и… музыка полилась. Жюри замолкает, его никто не останавливает, и он проходит на второй тур с высшим баллом. Мусин, например, говорил одному своему ученику: «Вы еще не успеваете появиться на сцене, как мне становится ясно, что ничего не будет. Вы так идете, что это сразу же вызывает протест у музыкантов».

Дирижер должен суметь убедить оркестрантов в том, что он…

– Альфа-дог…

– Вроде этого! К примеру, во многих московских оркестрах солистами являются профессора консерватории, особенно духовики, все сплошь народные артисты. Пожилые люди, умудренные, переигравшие весь репертуар с выдающимися дирижерами. Не так просто, встать перед ними и начать что-то рассказывать о Рахманинове или Чайковском, или же записывать на CD русскую классику. Для того чтобы записать «Ромео и Джульетту» с Большим симфоническим оркестром, я звонил Федосееву в Вену и просил его согласия. «Ну что вы, Ялчин! Вы же воспитанник русской дирижерской школы, никаких проблем», – ответил мне Владимир Иванович.

– А прекрасные женщины так и не прижились за дирижерским пультом…

– За редким исключением. Не женская это профессия… Здесь характер должен быть мужской. Конечно же, есть женщины, обладающие сильным характером, но даже им не под силу «взять в руки вожжи» и повести за собой огромную массу людей. На некоторых спектаклях число участников может доходить до двухсот пятидесяти. Колоссальная ответственность и огромное напряжение. Дирижер не может заставить себя любить, но уважать его музыканты обязаны, и добиться этого, поверьте, не просто.

– Вы сразу нашли правильную пропорцию между «кнутом и пряником»?

– Не было никакого «кнута и пряника». Просто я всегда старался быть чутким к проблемам музыкантов, и помогал им в меру своих сил. Для меня музыкант, который старается играть на пределе своих возможностей и выдает все, на что способен, значительно ценнее того, у которого есть природные данные, но он играет в полруки. Этого я не прощаю! Не терплю безответственного отношения к профессии. И они это знают. Дисциплина – архиважная составляющая нашей работы.

Не все приходят на репетицию подготовленными, но кричать или унижать музыкантов не позволительно. Один раз поднимешь голос, второй, а на третий они тебе ответят, и после этого надо пойти и броситься в Каспийское море, потому что после такого к оркестру выходить уже нельзя. Позор, сопоставимый, как если брать взятки у студентов.

– А вам предлагали?

– Шансов не давал. Студенты просто знают, что со мной этот номер не пройдет. Это вообще самое низкое – педагог, берущий взятку. Хуже этого ничего быть не может. То же самое и с музыкантами. Мы закрыли оперный сезон 2010-2011 года премьерой «Сельской чести» Масканьи. Это небольшая, но очень непростая опера. Репетиции были тяжелые, я нервничал, иногда повышал голос, «наезжал» на оркестрантов, но в конце, когда все было готово, я им сказал: «Если я был немного резок, простите меня».

И они сыграли по максимуму! Для меня это очень ценно, потому что музыкантам и так непросто живется, но, тем не менее, они не предают свою профессию. Среди них есть такие, кто находится на излете своей карьеры, доигрывают, но это другое поколение, и их надо проводить достойно, с почетом. Когда я вижу, что человек уже не тянет, и ему пора на пенсию, мне бывает грустно.

– Вы принимаете решение об увольнении?

– Сейчас нет, но в девяностые годы мне приходилось принимать это тяжелое решение, потому что я прекрасно понимал, что обрекаю музыканта на нищенскую пенсию.

– Михаил Плетнев недавно сказал довольно страшные слова, что «потерял часть уважения к человечеству. По крайней мере, к молодой его части…» А как вы относитесь к современной молодежи?

– «Современная молодежь не та, что была раньше – она не уважает старших, не уделяет достаточно времени образованию, мало читает, девушки стали развязными, а молодые люди грубыми и неучтивыми, мало занимаются спортом, поздно просыпаются и злоупотребляют вином». Не ручаюсь за дословность цитаты, но как вы думаете, кто это сказал?

– Не знаю…

– Аристотель… Две тысячи лет назад! Думаю, что современная молодежь лучше, чем мы.

– Чем же?

– Они, то есть хорошая, нормальная часть молодежи, талантливее и способнее, чем мы. Парадокс в том, что сейчас мало создаются выдающиеся сочинения, нет того Ренессанса, который был в Баку в 60-70-х годах. Пока нет… Но, думаю, скоро произойдет огромный творческий всплеск. В принципе, он уже начался.

– А что вы можете сказать по поводу отношения ваших студентов к своей профессии? Насколько серьезно они ее осваивают?

– Мои воспитанники, Эйюб Кулиев – лауреат международных конкурсов, Севиль Гаджиева – главный хормейстер оперного театра, Фахреддин Атаев – дирижер театра оперетты. В Габале мы играли с Егяной Ахундовой фортепианный концерт молодого азербайджанского композитора Аяза Гамбарли. Очень способный парень, душа радуется. Я вижу как ребята, которые хотят получить хорошее образование, готовятся к экзаменам, грызут науки и иностранные языки. Да и мои дети, образно говоря, вкалывают весь год.

Бахрам Багирзаде

Продолжение следует…