Талантливое наследие яркой личности - Очерк
Печальное известие пришло из Парижа - 83 году скончался и теперь уже предан земле во французской столице выдающийся представитель азербайджанского искусства, народный художник СССР и Азербайджана Тогрул Фарман оглу Нариманбеков.
Человек, на своем многотрудном жизненном пути достигший больших высот, о котором в некрологе, подписанном Президентом Азербайджана Ильхамом Алиевым и представителями общественности страны, сказано, что еще в пору молодости, благодаря своему природному таланту, он снискал широкую славу как выдающийся художник. Что останется в памяти как личность, чьи произведения вошли в сокровищницу уникальных жемчужин культуры.
Надо ли удивляться, что это сообщение вызвало волну воспоминаний, не ограниченных фактами его биографии, много раз выносившимися известными публицистами на всеобщее обозрение в попытках драматизировать их. Нет, мысль возвращает к ощущениям времени, сформировавшего одаренного юношу, наделенного внутренним горением, позволившим состояться как достойная уважения личность, до последних дней строившая творческие планы.
Безобидный, ни к чему не обязывающий вопрос - «кем станешь, когда вырастешь?» - Тогрулу в детстве никто не задавал – некому было. Мальчик
только собирался поступать в первый класс, когда репрессировали и сослали в одно их учреждений ГУЛАГа его отца. Власть считала неблагонадежными тех, кто побывал в Европе, а Фарман Нариманбеков (кстати, сын бывшего губернатора города Баку Амирбека Нариманбекова) в свое время правительством АДР в числе 40 студентов был послан учиться на энергетическом факультете университета, что во французском городе Тулуз.
В период учебы Фарман женился на француженке Ирме Ля Руде. В 1926 году у них родился сын Видади. Вернувшись в Азербайджан, Ф.Нариманбеков в 1929 году начал работать на строительстве Мингячевирской ГЭС. 7 августа 1930 года в Баку родился Тогрул. Спустя несколько лет Фармана Нариманбекова арестовали ночью прямо на Мингячевирской стройке и сослали в Сибирь. Проявлением особой жестокости стало то, что власти репрессировали и сослали в Самарканд и его жену Ирму, мать двоих маленьких мальчиков, заботу о которых по счастливой случайности взяла на себя няня.
Увы, в то время никто даже не посчитал подарком судьбы то, что Анна Андреевна оказалась самоотверженной женщиной, не просто опекавшей мальчиков, как родных, и заботившейся о том, чтобы они были накормлены и опрятно одеты. Она уберегла их от дурного влияния порожденной военным временем среды с ее голодом, бандитизмом, воровством и повальной распущенностью - таких опасных в те годы повсеместных явлений для интеллигентных мальчиков, оставшихся без попечения родителей.
Сегодня биографы Тогрула обходят стороной этот, на мой взгляд, абсолютно судьбоносный в его жизни период, с легкостью приписывая все неординарности и сопутствующие ему успехи родословной и изысканной генетике. Однако главные импульсы честолюбивых замыслов, думаю, формировавшихся вместе с юношескими мечтами, питавшие эмоции начинающегося художника, в не меньшей степени зарождались в конкретных условиях, которые, верю, что неслучайно – как бы шагнули ему навстречу…
Тогрул учился в 134-й, тогда, как бывает в школьные годы, будто бы невзначай сложилась тройка друзей. Не по годам серьезный, вдумчивый немногословный Таир Салахов, острослов и романтик Виктор Голявкин и он – мальчик с кудрявой головкой и острым взглядом глаз-пуговок на благородном лице, которое оттенял пионерский галстук, пурпуром выделявшийся на белоснежной, всегда отутюженной няней сорочке. Эта подчеркнутая, практически аристократическая, изысканная аккуратность буквально контрастировала с убогой обстановкой квартиры семьи Голявкиных - моих соседей по дому № 121 на улице Лермонтова, где не было не только уюта и достатка, но даже элементарной чистоты. Однако Тогрул и Таир неизменно приходили сюда и после того, как 134-я стала женской, а их перевели в школу № 6. Приходили, чтобы пообщаться и продолжать затягивавшиеся надолго беседы о том, что бередило не по годам смышленых подростков, обогащало их умением размышлять, делиться собственным мнением, которое у них, 14 – 15-летних, уже было и продолжало формироваться благодаря новым знаниям и ощущениям. Бывало, открыв на стук дверь общего коридора, я и сама встречала вопрошающий взгляд донельзя взволнованной Анны Андреевны: «Не здесь ли задержался Тогрул», которого она заждалась и за которого так беспокоится…
Темы споров о прочитанных книгах и увиденных в кинотеатрах фильмах, фантазии о перспективах и потребность выразить себя… Не это ли отличало их от большинства сверстников и сделало заметными фигурами уже в первые годы работы в профессии!
Уверена, сегодня никто не помнит, как трое мальчишек под влиянием добрых отзывов об их рисунках вынашивали честолюбивые замыслы. Те, что, слава Богу, осуществились довольно-таки скоро вопреки сложной обстановке. Вечно голодный старший из трех сыновей воевавшего на фронте музыканта-теоретика - Виктор Голявкин (его по-домашнему звали Лялька)… Таир, отца которого не просто репрессировали как оклеветанного партийного работника, но и сразу же расстреляли, а мать выбивалась из сил, чтобы прокормить пятерых детей… И скрывавший от всех правду о семье сын этапированного в Сибирь энергетика и высланной в Самарканд матери-француженки - Тогрул…
Виктор Голявкин, которому окружающие больше других сулили статус «великого художника», живописцем не стал. Разве что сам иллюстрировал издававшиеся в Санкт-Петербурге свои оригинальные книги как автор, чье имя с большим уважением и сегодня произносят российские коллеги по писательскому цеху. Называя его мастером пера, сочетающим душу романтика, детскую непосредственность и чудеса остроумия, Таир и Тогрул и не заметили, что верой в то, что станут знаменитыми художниками, заразил их Голявкин.
Это было не просто в те времена доставать книжки о художниках вообще, а о западных, запрещенных, неугодных и «опасных» – тем более, но они добывали их в библиотеках или семьях. Изучали, цитировали в разговорах и письмах, выписывали крылатые фразы знаменитостей и даже находили поводы для горячих споров.
В пору идеологической несвободы они определяли собственные предпочтения и, не умея молчать об открытиях, практически идя на риск, по всему городу оставляли весьма небезопасные автографы. Выводя углем на стенах известных бакинских зданий в центре города романтический изгиб палитры, они вписывали в ее пространство имена великих Сезанна, Ван Гога и Делакруа, чье творчество в те годы осуждалось официальной идеологией, как чуждое для советских граждан. Следует ли добавлять что-то к характеристике будущих героев времени, в котором, по идее, должны были формироваться молодые наши таланты, ставшие известными на весь мир… вопреки установкам!
Кстати, Тогрул часто повторял, что если художник не переболел «сезанизмом», значит, не владеет основами культуры живописи. Что и сам он - по внутреннему ощущению - вслед за экспрессионистом Сезанном пишет страстью: «Отдаешь здоровье, всю глубинную мощь и тогда только получается… вулкан».
Наверняка, это внутреннее ощущение начиналось с юношеского максимализма, оборачивавшегося дерзкой забавой писать маслом на стенах огромные портреты – не важно, кого, лишь бы в стиле великих, лишь бы не из наших времен и, непременно, на фоне окружающей серости и единомыслия - ярко, броско, громко…
Без ложной скромности Тогрул Нариманбеков мог признать, что, придя в загадочную область культуры в сложное время господства социалистического реализма с его иллюзорным и фальшивым пафосом, ломавшим творческое начало в талантливых людях, сумел найти собственную идентичность и отстоять самобытность.
В 50-е годы вернулся из Сибири Фарман Нариманбеков и продолжил работу на Мингячевирской ГЭС. В 1961-м разрешили вернуться в Баку из Самарканда Ирме – она скончалась на 99-м году жизни…
Скончалась супруга Тогрула - талантливый скульптор Эльмира Гусейнова. Его потрясающей доброты дочь – одаренный живописец, заслуженный художник Азербайджана Эсмер преподает в Азербайджанской художественной академии и работает в Союзе художников Азербайджана, растит сына.
Сам Тогрул подолгу жил во Франции – супруга Севиль подарила ему сынишку, которого назвали в честь французского деда Франсуа. Однако никто не мог сказать, что художник сменил место жительства, – он до последнего часа был гражданином Азербайджана, часто и подолгу бывал в Баку, не оставляя нам сомнений в том, что все его достижения, открытия, естественно, принадлежат родине. Да он и не скрывал, что здесь его вдохновляет все.
«Даже в Париже, признавался всемирно известный мастер, закрывая глаза, я вижу картины Абшерона: трубы, как нервы, нефть, как кровь земли и белый морской прибой, окантованный черной каймой мазута. Суровая красота этого очеловеченного пейзажа - неисчерпаема…».
Разве могли изгладиться из памяти ощущения, которые испытал и запомнил, когда пешком бродил по Абшерону вместе с Саттаром Бахлузаде и Расимом Бабаевым, делал эскизы, зарисовки, которые потом ждали воплощения на холсте. Когда общался с талантливыми азербайджанскими коллегами, самобытными живописцами, обогащавшими друг друга идеями и впечатлениями, выставляя свои работы на суд земляков…
Все, что писал, имеет невероятные размеры – не позволял себе маленьких картин. Любил писать сложное, замысловатое, корявое то, что с подтекстом, что в борьбе. И, ломая орнамент, внедрял в него экспрессию, выгибая плоть, затрачивая мегатонны энергии, которую приходилось расшифровывать не только смотрящему, но и самому. Красивые места явно не давали ему такой безудержной энергии, как это «удавалось» сделать суровому. Потому его картины надо «читать» как романы или поэмы – в них так многое рассказано!
И об уникальной натуре Абшерона с его кряжистыми инжировыми деревьями. И о неповторимой архитектуре средневекового Ичери шехер. И о буйстве даров азербайджанской природы, музыкальности азербайджанского народа… И все это в собственной манере.
В частности, в той, которую специалисты назвали орнаментально-плоскостной, а еще - «перевернутой перспективой». Это - его открытие, когда мастер переносит ковровое мышление на объективную жизнь. Поэтому не все его понимают. Поэтому его невозможно копировать - у него это целая лаборатория, творческая алхимия. Это - мастерство.
А еще за его неповторимым стилем закрепилась метафора - «Волшебный реализм». Этим емким понятием профессионалы объединяют праздничную пестроту народного быта и фольклорную тематику, притягательную прелесть земных плодов, колоритную красоту людских лиц, цветущее изобилие живой природы - любой предмет изображения, всякий жанр искусства превращались под кистью этого художника в апофеоз душевной широты и нравственного здоровья.
Творчество Нариманбекова многолико, изобилует темами, преисполнено фантазиями, хотя многие мотивы и художественные образы сохраняются в нем годами, как величина постоянная. Интересно, что в гранатах он видел форму идеального социума, оттого и рисовал их постоянно как некий символ, вообще считая, что одну из любимых тем художник должен разрабатывать всю жизнь, дабы время от времени приходить к новым и новым открытиям.
Говорят, на аукционе в Нью-Йорке произошло чудо, о котором мечтает каждый художник: во всех каталогах против фамилии Нариманбекова появилась цифра с несколькими нулями. Сегодня - это мерило, с которым обычно поздравляют. Что ж, такой штришок о чем-то скажет потомкам.
Тем, кто будет покупать, хранить и просто любоваться творениями его рук и его сердца.
Нам Тогрул был дорог и тогда, когда с семьей жил в пропахшей красками мастерской и не на шутку нуждался. Когда с ним можно было запросто пообщаться, чтобы послушать, с каким упоением он трогательно пел знаменитые арии из итальянских опер, будто специально написанные для его лирического тенора.
Теперь, когда о нем приходится говорить в прошедшем времени, все это обретает особый смысл.
Галина МИКЕЛАДЗЕ
