Галерея Бахрама Багирзаде. Отцы и дети: «Ключ от вечности» Эльчина Шыхлы - ФОТО
В своей Галерее легендарный «парень из Баку», в прошлом звезда азербайджанского КВН, а ныне актер, художник и бизнесмен Бахрам Багирзаде продолжает знакомить читателей нашего сайта с неизвестными сторонами известных личностей.
Сегодня мы представляем материал, подготовленный Бахрамом Багирзаде для рубрики «Отцы и дети», которая занимает особое место в его Галерее. В рамках данной рубрики публикуются интервью с детьми корифеев нашего искусства, видных общественных деятелей и прочих известных азербайджанцев, в которых Бахрам, устами их детей, попытается раскрыть доселе неизвестные стороны легендарных азербайджанских деятелей. Думается, каждому из нас будет интересно почерпнуть тот опыт, который оставили после себя наши корифеи… Что ж, представляем очередной материал данного цикла. Встречайте, сын известного писателя Исмаила Шихлы рассказывает о том, каким он был отцом.
Мы долго беседовали с Эльчином Шихлинским о его отце – выдающемся азербайджанском писателе и общественном деятеле Исмаиле Шихлы. За окном бурлила жизнь, сигналили автомобили, кричали люди, а мы сидели, погрузившись в ту счастливую пору, когда мы назывались детьми, а наши отцы были еще живы и молоды. Только время может успокоить боль от потери, а память, сохраненная в наших сердцах, вручает нам ключ от вечности и надежду на будущую встречу. Недаром же говорят, что Всевышний хранит память о наших родителях на Небесах, а святой долг детей – хранить ее на земле.
– Шихлинские – одна из самых известных фамилий в Азербайджане. Насколько хорошо вы знаете свою родословную?
– Первые письменные упоминания о наших предках датируются 1537 годом, когда некто Агдолаг Мамед Ага переехал из Шамкира в Казах. У него было два сына – старший Шихы, ставший впоследствии шейхом, и младший Ал Казах. Они поселились в деревне, которая в те времена называлась Казахлы. Затем Шихы со своей семьей перебрался вверх по течению Куры, где впоследствии образовалось три населенных пункта, которые стали называться в честь его имени – Шихлы. В нашем роду много известных военных – это и знаменитый генерал Али-Ага Шихлинский, и его племянники Джавад-бек и Рустам-бек Шихлинские. Эта военная линия произошла от потомков Ал Казаха. Наша же ветвь происходит от Шихы, и среди них много людей творческих и религиозных – нашими родственниками по женской линии являются поэт Видади, живший в Тифлисе поэт XVIII века Кязым-ага Салик Шихлинский, один из муфтиев Кавказа Мирза Гусейн Юсиф оглы Гаибов – он преподавал шариат в медресе Закавказского духовного управления в Тифлисе, где познакомился и подружился с Мирзой Фатали Ахундовым и грузинским поэтом Ильей Чавчавадзе. После того, как царская Россия завоевала Азербайджан, потомки Ал Казаха и Шихы объединились под общей фамилией Шихлинские.
Мой отец родился в деревне Икинджи Шихлы, но от той деревни во времена советизации практически ничего не осталось. Говорят, где-то до сих пор остались руины стен дома Джахандар Ага, деда моего отца по линии матери. Он был человеком состоятельным, а вот дед со стороны отца – Асадулла-бек – славился тем, что у него практически ничего не было, но он был очень начитанным человеком, сочинял стихи и памфлеты, и был настолько ироничным и веселым, что его считали кем-то вроде Ходжы Насреддина. О наших предках можно говорить бесконечно. Скажем, про Али-Агу Шихлинского знают все, а его племянник, генерал-майор Джавад-бек Шихлинский, менее известен, а ведь именно он в мае 1920-го года был одним из тех, кто возглавлял знаменитое гянджинское антибольшевистское восстание. Джавад-бек был тяжело ранен в боях за Гянджу, и ему пришлось эмигрировать сначала в Иран, где он возглавлял военное объединение в Ардебиле, а затем в Турцию, где он и скончался в 1959. Его родному брату, полковнику Рустам-беку Шихлинскому, повезло гораздо меньше – после подавления гянджинского восстания, его вместе с десятками других офицеров национальной армии расстреляли на острове Наргин. Те наши родственники, кому удалось уйти за кордон, выжили, а тех же, кто не захотел покидать родину, в лучшем случае ссылали, в худшем – расстреливали. Но эти подробности я начал узнавать уже после того, как Азербайджан получил независимость.
– Как проходило детство будущего писателя Исмаила Шихлы?
– По официальной версии папа родился в 1919 году. На самом же деле он появился на свет в 1922 году. Такое расхождение в датах связано с тем, что папа закончил семилетку за четыре года, и собрался поступать в педагогическое училище, которое находилось в Казахе, а раньше, до революции, было филиалом Горийской семинарии. Но до экзаменов его не допустили, потому что он был слишком юн. И, как рассказывал папа, он пробрался в хранилище документов и переделал дату своего рождения. Правда, экзаменатор прекрасно знал его настоящий возраст, потому что был знаком с папиным отцом, который после окончания Горийской семинарии преподавал русский язык и в 30-х годах даже был награжден орденом Ленина. Словом, когда при поступлении папа вызвался отвечать без подготовки, экзаменатор сказал ему: «Малыш, ты опять здесь? Мы же не можем тебя принять, потому что ты еще маленький». В ответ папа показал ему документы с переделанной датой, и тот, поняв ситуацию, видимо просто не смог устоять перед таким желанием учиться. Но он поставил одно условие – если папа решит математическую задачу и правильно ответит на вопросы, то он закроет глаза на подделанные документы. Папа блестяще справился со всеми заданиями и его приняли. С тех пор официальной датой его рождения считается 1919 год. После окончания педучилища, в 1937 году, он поступил в Азербайджанский Педагогический институт, а в 1941 году, когда сдавал госэкзамены, началась война, и сдача экзаменов отложилась на неопределенный срок. Самое удивительное было то, что его не брали на фронт даже добровольцем – фамилия Шихлинский была слишком уж «неблагонадежной». Но папе, который отправился преподавать в деревенскую школу, удалось добиться не только того, чтобы ему разрешили сдать госэкзамены, но и отправки на фронт. Он всю войну прошел рядовым, принимал участие в обороне Кавказа, форсировал Крым, брал Кенигсберг, ныне Калининград, и закончил войну в Восточной Пруссии. Удивительно, но за все это время он не получил ни одной царапины. Единственное, у него на запястье левой руки было довольно большое пятно от ожога, который он получил на Шабановском перевале Кубани. Папа от усталости заснул, и так крепко, что даже не почувствовал, как его рука упала в костер. Всю войну он мечтал попасть хотя бы на пару дней в госпиталь, чтобы отоспаться, но с ним ничего не происходило – ни температуры, ни простуд, ни ранений. И только после того, как осенью 1945 года он вернулся домой, свалился с воспалением легких.
Помню, мы несколько раз ездили в Коктебель, в Дом творчества писателей в Крыму. В то время попасть туда удобнее было поездом, а через Керченский пролив поезда вообще переправляли паромом, и до паромной переправы состав двигался очень медленно. На этом месте у папы менялось настроение, он как бы погружался в свои воспоминания, выходил из вагона и шел рядом с поездом. А в проливе он нам показал торчавшие из воды полусгнившие столбы – это были остатки той самой переправы, которую он и его фронтовые товарищи строили во время войны.
– Вы знаете, как познакомились ваши родители?
– Папа женился довольно поздно, потому что ему самому приходилось становиться на ноги, и ему было совсем не до женитьбы. С моей мамой он познакомился, когда со своим отцом в 1937 году приехал поступать в институт, и они остановились у моего деда по матери. Дело в том, что оба моих дедушки были то ли двоюродными, то ли троюродными братьями, и моя мама носила фамилию Шихлы. Но пожениться они смогли только после войны – мамин отец долго не соглашался на этот союз, и только через семь лет они смогли его уломать. Дед вообще был человеком суровым и никак не мог смириться с тем, что пришла пора расставаться со своими дочками. Я даже помню, когда пришли сватать одну из маминых сестер, он просто ушел из дома. И еще одна интересная деталь – семья моей мамы жила в здании, где ныне располагается Союз писателей, и первую свою ночь в Баку отец провел в той самой комнате, где сейчас находится кабинет председателя Союза писателей Анара. Кстати, с этой комнатой у папы вообще связано многое – он ведь и сам занимал ее, когда был председателем Союза писателей.
– Просто какое-то знаковое место для вашего папы!
– Да, сейчас уже можно так сказать об этих совпадениях.
– В каком возрасте вы начали осознавать, что Исмаил Шихлы не просто ваш папа, но и выдающийся писатель?
– Это осознание пришло много позже. Для меня он всегда был просто папа. Да, я знал, что он писатель, но мы тогда жили в писательском доме на улице Гуси Гаджиева, и для меня Ильяс Эфендиев был дядей Ильясом, а Бахтияр Вагабзаде был просто дядя Бахтияр. Мы жили и росли в этой среде, и она казалась нам обычной. Когда мы ездили в Дома творчества, то там я часто встречал Чаковского со своей неизменной сигарой, Роберта Рождественского, Анатолия Иванова, словом, всех не перечислишь. Для кого-то они были великие писатели, почти недосягаемые личности, а для нас они были просто «дяди». Уже потом, став взрослым человеком, я начал воспринимать отца как писателя и общественного деятеля, но, честно говоря, весь масштаб его личности я осознал, когда его уже не стало. Помню, папа иногда обижался на нас с братом, потому что мы старались не особенно загружать и беспокоить его своими проблемами, и, порой, когда он узнавал о каких-то наших делах, не всегда был с ними согласен. Он часто нам говорил: «Посторонние люди приходят ко мне и буквально выбивают у меня советы. Но я же здесь, рядом. Так почему бы вам не спросить совета у меня?»
– Как в вашей семье решалась проблема отцов и детей?
– Конечно же, в какой-то мере она присутствовала, но никогда даже близко не доходила до состояния антагонизма. Папа никогда не давил и никогда не говорил однозначно и категорично. Бывали моменты, когда он в чем-то со мной не соглашался, но при этом никогда не забывал сказать, что это его мнение, а я волен поступать так, как считаю нужным. «Но имей в виду, – добавлял он, – мое отношение будет не таким, каким ты хочешь».
– И как вы поступали в таких случаях?
– Он умел убеждать, и, как минимум, процентов на девяносто девять всегда был прав. К тому же у папы была редкий талант – он умел очень долго и спокойно слушать, и давал возможность выговориться. А потом говорил: «Так, теперь слушай меня». Поэтому у меня, по большому счету, с ним проблем не было. Я ослушался его единственный раз в жизни, когда мы с Рауфом Талышинским придумали «Зеркало», и я ушел из журнала «Коммунист Азербайджана». Тогда он мне сказал, что это чистейшей воды авантюра, потому что мы, не имея за душой ни гроша, учреждаем газету. Я с ним даже пару месяцев не разговаривал. Помню, родители уезжали в район, и я перед отъездом передал супруге первый номер «Зеркала», чтобы она показала папе. Потом она мне рассказала, что пока они ехали, он все время просматривал газету, и когда они приехали в дом тети, то папа положил ее на стол и сказал: «А это сделали наши ребята». Так произошло примирение, а потом папа как-то сказал Рауфу: «Ты знаешь, я же был категорически против того, чтобы Эльчин уходил из журнала, но я признаю свою ошибку. Вы – молодцы».
– Почему же он так противился вашему уходу из журнала?
– Он не верил в то, что у нас получится. Потому, что работать в «Коммунисте Азербайджана», который располагался в здании ЦК, по тем временам было престижно. Журнал выходил раз в месяц, и уже к полудню мы успевали выполнить положенный объем работ, а потом сидели без дела и просто трепались. Я тогда только начинал работать в прессе, а Рауф до этого уже был собкором «Известий». И в какой-то момент нам это надоело – мы были молоды, полны идей, да и в стране начались перемены. Сначала мы решили выпускать «Коммерческий вестник», причем, если моя зарплата вместе с гонорарами составляла рублей сто семьдесят, то, выпуская эту газету, мы зарабатывали по пятьсот рублей. Но мы делали «Вестник» в свободное от основной работы время. Поэтому, услышав о наших планах по поводу «Зеркала», отец подумал, что и его мы будем выпускать подобным же образом. Но когда я объявил ему, что для этого мне придется уйти из журнала, у нас и случился конфликт.
– Папа оказал влияние на ваш выбор профессии?
– Нет, тем более что моя специальность никак не связана ни с литературой, ни с журналистикой. По образованию я преподаватель английского и немецкого языков, правда, ни дня в своей жизни я так и не преподавал, так как сразу же попал в Управление по иностранному туризму при Совмине. Я писал тексты для рекламных проспектов, принимал участие в составлении новых маршрутов для интуристов. Это сейчас все ездят свободно, а тогда Шеки и Гянджа были закрытыми зонами из-за военных баз, и когда интуристовские автобусы ехали из Тбилиси, то в них чуть ли не до самого Баку были зашторены окна. Нам с трудом удалось выбить в Управлении инотуризма маршрут в Шеки после того, как мы сумели доказать, что ничего сверхсекретного там нет. А потом меня призвали в армию, причем о поблажках даже речи не было. В этом отец был очень строг и считал, что мужчина обязательно должен отслужить. Помню, сижу я с другими призывниками в приемной военного комиссара, и вдруг вижу, идет мой папа. У меня аж сердце замерло – неужели он все-таки сжалился, и меня оставят в Баку? А его же все знали, и в приемной сразу началось шушуканье: «А-а, сейчас Исмаил Шихлы освободит своего сына от армии». Он о чем-то переговорил с комиссаром и минут через пятнадцать ушел. Оказалось, что он попросил, чтобы мои знания иностранных языков были как-то использованы. Тогда же посылали служить в соцстраны, и папа сказал, что я буду более полезен именно там. Что, собственно говоря, и произошло. Я повал в ГСВГ в ГДР и отслужил там полтора года.
– Как ваш папа относился к советскому строю?
– Уже потом я понял, что он нас жалел, и никогда осознанно не настраивал против власти, во всяком случае, при нас папа никогда таких разговоров не вел. Его самого всегда таскали по всяким особотделам. Когда он учился в институте, на него писали бесконечные доносы, как потом выяснилось, это делал его земляк и сосед по комнате в общежитии. А когда папу вызывали по ночам на допросы, он очень сопереживал и часами дожидался его в коридоре. Папе просто повезло, что особист оказался порядочным человеком, и в один прекрасный день, вернее ночь, он спросил его: «А ты знаешь, кто строчит эти доносы? Тот самый, кто дожидается тебя в коридоре». Помню такой эпизод – я тогда учился на первых курсах института, мы с папой и моим другом детства гуляли по бульвару и обсуждали всякие вещи. Неожиданно он заговорил о памятнике Кирову, которого очень не любил. В то, что СССР развалится, мало, кто верил, а тут он вдруг сказал: «Я наверняка не увижу, когда уберут памятник этому человеку. Не думаю, что увидите это и вы. Может быть, вашим внукам посчастливится». А потом, когда спустя много лет это все же произошло, тот самый мой друг спросил у него: «Помните, дядя Исмаил, вы говорили, что никогда этого не увидите?» И папа ответил, что даже не мог предположить, что это случится при его жизни.
Папа воспитывал нас своим примером и всегда говорил, что надо быть порядочным человеком, все делать по-людски и никогда никому не льстить. Он ненавидел лесть и сам совершенно не мог это делать.
– И, несмотря на это, добился таких высот…
– Да! Он мог бы стать депутатом Верховного Совета СССР, но не «угодил» определенным людям. Даже будучи уже первым секретарем, а затем и председателем Союза писателей не избирался депутатом, и это не смотря на то, что тогда должность первого секретаря и председателя Союза писателей была конъюнктурная и подразумевала, что человек должен быть депутатом. Это уже потом, когда деваться было некуда, его все-таки избрали. И второй раз, уже в 1990-м году, когда были демократические по тем временам выборы, он набрал огромное количество голосов в своем избирательном округе.
В начале 50-х годов ему уже практически присудили Государственную премию Азербайджана за его первый роман «Пути расходятся». Но человек, которого он считал аксакалом и своим литературным учителем, попросил папу отказаться от нее: «Ты еще молодой, у тебя все впереди, уступи это место другому писателю». Папа уступил. И никогда больше не получил эту награду. Знаете, у меня несколько скептическое отношение ко всем этим наградам, хотя бы потому, что, например, Горбачев получил нобелевскую премию мира, а ведь за то, что он сделал с Баку, его надо было к стенке поставить. Так что все это политическая конъюнктура.
– Как он воспринял перестройку?
– Он критически относился и к Горбачеву, и к его реформам. Дело в том, что Горбачев не хотел разваливать Союз, но он прекрасно понимал, что страна так дальше жить не может. И решил все поменять, но перемены эти были в стиле большевиков времен Октябрьской революции – те в свое время тоже дали свободу периферии, а потом под благовидным предлогом забрали ее обратно. Так и Горбачев, пытаясь что-то реорганизовать, сам того не желая, выпустил «джинна из бутылки». Поэтому, когда Горбачев, руководствуясь принципом «разделяй и властвуй», принял преступное решение по Карабаху, сработал «принцип домино» – в СССР одна за другой стали появляться «горячие точки». Папа был одним из тех, кто всецело поддерживал независимость Азербайджана и голосовал за это в Парламенте. Но я помню одно его выступление, на тезисах которого я даже впоследствии написал статью. У Проспера Мериме есть такое произведение – «Таманго», папа привел его в пример «фронтовикам», которые тогда были у власти: «Вы напоминаете мне ребят во главе с Таманго. Да, он был благородным человеком, но, перебив весь экипаж, выяснилось, что никто не может управлять кораблем, и все погибли. Так и вы – взяли эту власть и не знаете, что с ней делать дальше». Кстати, в этом произведении есть еще один философский момент – сам Таманго попал в плен именно потому, что продавал в рабство своих же соплеменников. И когда был принят закон об отмене работорговли, те, кто торговал рабами, захватили в свой последний рейс заодно и Таманго. Естественно, что таким сравнением он, мягко говоря, обидел «фронтовиков». Поэтому, когда отмечалось 10-летие «Народного фронта», Эльчибей упомянул всех, за исключением отца. Думаю, именно за то, что он все говорил им в лицо. А когда Эльчибей сбежал, папа сравнил его с командиром, бросившим своих солдат на поле боя. Как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Папа всегда был за независимость, делал для ее завоевания все от него зависящее, но он всегда считал, что все надо делать с умом, и руководящие посты должны занимать профессионалы, а не демагоги.
– Я представляю, какой трагедией стали для него январские события!
– Дело в том, что уже ночью 21 января, несмотря на комендантский час, состоялась внеочередная сессия нашего Верховного Совета, на которой было вынесено решение, осуждающее Горбачева и его чудовищный акт. Это заседание вел отец, хотя сейчас об этом не любят вспоминать, и я даже не могу найти ни одного кадра, хотя съемки велись. Да и сам папа никогда не посвящал нас в свои дела. О том, что он говорил и делал, мы всегда узнавали от других людей. Помню, еще при Муталибове папа неоднократно выступал и говорил, что надо создавать свои вооруженные силы. «Зачем? Союз нас защитит», – слышал он в ответ. «Но армяне уже создали свою армию, и Союз нас не защитит». Папа говорил об этом как человек, прошедший войну. Затем, если не ошибаюсь, 23 или 24 января, состоялось заседание ЦК партии с участием Примакова и Гиренко, на котором папа сдал свой партбилет со словами: «Когда я на фронте вступал в партию, то я вступал в КПСС. Сейчас же КП уже нет, осталось только СС, где я оставаться не могу». Когда Примаков пытался прервать его речь, он по-фронтовому осадил его: «Замолчи! И перестань себя вести как наместник царя Воронцов-Дашков. Ты такой же член партии, как и я». Потом это выступление распечатали, и многочисленные ксероксы разошлись по всему городу. Папа никогда не боялся открыто высказывать свои мысли.
– Ему не угрожали?
– Нет, все прекрасно понимали, что папа не тот человек, которому можно угрожать. В то время мы жили за Домом правительства, и там невозможно было свободно перемещаться, если ты не имел прописки – все же было оцеплено войсками. 21 января папа должен был пойти в Союз писателей, и, помню, мама попросила его остаться дома. На что он ей очень просто ответил: «Я должен был погибнуть еще тогда, на фронте, и не погиб. А если получу пулю сейчас, то невелика беда». Был еще один эпизод, в 1991 году, когда он летом гостил в Казахе. Тогда еще не было мобильных, а по обыкновенному телефону дозвониться было практически невозможно, ну а армяне в тот период там сильно бомбили. Мы с братом забеспокоились и решили с утра пораньше ехать в Казах. И вдруг, накануне вечером по новостям, я увидел сюжет, как папа ходит с гильзой от снаряда по каким-то огородам. Я тут же позвонил брату и сказал: «Все нормально! Отец «в своей тарелке» – он ходит с гильзой и дает интервью». Я потом спросил его: «Папа, как же так?» «Знаешь, сынок, через пять минут как будто этих сорока лет и не было, и я опять оказался на фронте». А когда в Казахе возникли слухи, что армяне наступают, и в городе началась паника, папа попросил, чтобы ему прямо в центре города, перед райкомом партии, поставили небольшой столик, и он сел пить чай. Когда люди это увидели, то они остановились и вернулись по домам. Тогда не он один повел себя так мужественно и спокойно, но Исмаил Шихлы был очень известной личностью, и его поступок подействовал чрезвычайно сильно.
– Наверное, если бы не все эти трагические события, ваш папа прожил бы намного дольше…
– Да, от всех этих переживаний у него на нервной почве развился диабет. Он совершенно не жалел себя в тот период. Помню, он лежал в предынфарктном состоянии в реанимации лечкомиссии, а как раз в этот момент Муталибов не то уходил, не то собирался вернуться обратно, и люди собрались на митинг у здания Верховного Совета. Папа, несмотря на свое критическое состояние, попросил, чтобы я привез ему одежду, так как он должен был присутствовать на заседании. Когда я вел его, взяв под руку, из толпы послышались выкрики: «А где это вы прятались? Почему вы не среди нас?» Это было очень больно, но отец шел, не обращая ни на что внимания. Он был очень великодушным и добрым человеком, и мы всегда с ним спорили по этому поводу. Я знал людей, которые сделали ему много плохого, а через некоторое время обстоятельства складывались таким образом, что их судьба зависела от отца, и он все равно им помогал. В такие моменты я буквально сходил с ума, но папа мне говорил, что я еще «зеленый» и многого не понимаю, а он по-другому не может. Отец был внутренне очень свободным человеком, он чувствовал ответственность за все, что происходило в стране, он был готов прийти на помощь даже мало знакомым людям и считал, что нельзя жить в ненависти.
– А сейчас вы его понимаете?
– Я начинаю его понимать, но это очень тяжело, потому я – это не он. Порой ловлю себя на мысли, что иногда поступаю также как и папа, но до его великодушия мне еще далековато.
– Вас не тяготило то, что вы являетесь сыном Исмаила Шихлы, и вас, вольно или не вольно, обязательно будут с ним сравнивать?
– Честно говоря, бывали случаи, когда мне это сильно не нравилось. Иногда, попадая куда-то благодаря своим собственным достижениям, я слышал: «А вы знаете, чей это сын?» В эти моменты я чувствовал себя не совсем комфортно, видимо потому, что мне хотелось утвердиться самому. Хотя всегда понимал – раз это мой отец, я должен гордиться им, а не тем, что я его сын, тут моей заслуги нет. Но это все глупости, и я понял это уже после того, как его не стало.
– А он вами гордился?
– Он никогда не произносил фразы типа: «Какой ты молодец!» или «Я горжусь тобой». Папа хотел, чтобы я делал что-то гораздо большее, и часто говорил: «Мне бы твои годы и мои нынешние мозги».
– Эльчин муаллим, а как ваш папа относился к религии?
– Он не был набожным человеком, но верил в того, кто нас создал, и всегда говорил: «Будь человеком и делай добро». Мне кажется, что именно от этого его принципа и происходило его великодушие и умение прощать обиды. С этой точки зрения он был человеком верующим, но никогда не соблюдал ритуалов, и не потому, что боялся – хотел бы, соблюдал, в этом отношении у него проблем не было. Если бы я вдруг захотел совершать намаз, он бы ничего против этого не имел. Мы как-то были на кладбище у папы – дело в том, что многие азербайджанские писатели родились 21 или 22 марта, и обычно в эти дни мы часто там сталкиваемся с их родственниками. Вдруг видим, идет ныне покойная Айбениз ханым, дочь Самеда Вургуна. Мы поздоровались, и я ей предложил, что, если она хочет, наш мулла прочитает молитву для ее отца. «А мне не нужны посредники между мной и Всевышним», – ответила она. У папы было такое же отношение к вере – она либо есть, либо ее нет, но если уж человек верит, то вера должна пребывать в сердце, а не в пылких речах и ритуалах.
– Мне недавно попалось высказывание российского актера Владимира Машкова: «Ошибочно считается, что дети – наше будущее. Наше будущее за родителями, потому что мы идем к ним… Дети идут за нами, мы их будущее». Вы согласны с этой точкой зрения?
– В принципе, это абсолютно четкое и, честно говоря, неожиданное определение. Здорово! Я, как человек, которому за пятьдесят, уже могу говорить об этом с уверенностью. Когда я был молод, то пытался убежать от того, что меня везде представляли как сына Исмаила Шихлы, меня это коробило. Но сейчас, я чувствую, что становлюсь к нему ближе, и, сам того не замечая, говорю и делаю что-то, как папа. Я не пытаюсь делать это специально и могу совершенно искренне сказать, что если бы моим отцом был не он, а кто-то другой, то я мог бы себе позволить гораздо больше, чем то, что позволяю себе сейчас. И не только потому, что он был таким человеком, а благодаря воспитанию и тому, что, вероятно, передается с генами. Когда мне сейчас надо принять какое-то важное для себя решение, я очень жалею, что его нет рядом, но с другой стороны мне помогает такая штука – я пытаюсь взглянуть и оценить ситуацию его глазами, насколько это возможно, конечно. И это мне помогает.
– Как вы пережили горе от его ухода?
– Любой человек проходит через это. Дело в том, что он довольно долго болел, и как бы исподволь готовил нас морально к своему уходу. Мне кажется, я почувствовал боль утраты задолго до его смерти, я ощущал, что он как бы постепенно ускользает – он был здесь, прямо передо мной, но в то же время его уже не было. Единственное, что задержало его на этом свете – это то, что он еще не успел закончить свой последний роман. У него были проблемы со зрением, и он диктовал его то маме, то нам, но львиную долю работы сделала, конечно же, мама. Когда в марте 1995 года он, наконец, поставил последнюю точку, то сказал: «Ну, все, сейчас можно спокойно умереть». У меня сложилось такое впечатление, что если бы для того, чтобы закончить роман, нужно было прожить еще один год, он бы его прожил. А потом, когда прошла первая боль утраты, пришло осознание, что надо жить дальше, заботиться о близких и работать. Я понимал, что этим не только отдаю дань памяти своему отцу, которого любил, но и сохраняю убеждения и цели его жизни, которыми всегда восхищался.
– Извините за такой женский вопрос, вы каким-то образом ощущаете его присутствие?
– Очень редко вижу его во сне, но я чувствую его незримое присутствие в моей жизни. Великолепная фраза, что будущее за родителями, потому что мы идем к ним! И если нам удается сделать то, что не успели наши родители, они бывают «там» довольны.
