Народному художнику Азербайджана Тогрулу Нариманбекову – 80 лет - ОЧЕРК
Поздравляя такого известного человека, как Тогрул Нариманбеков, с юбилеем, наше общество особенно активно выражает интерес к личности, которая никогда не была обделена вниманием.
В эти дни Президент Азербайджана Ильхам Алиев издал распоряжение о награждении художника Тогрула Фарман оглу Нариманбекова орденом «Шараф» за заслуги в развитии азербайджанского изобразительного искусства, журналисты считают за честь взять у него интервью, а газеты и журналы охотно публикуют его биографию и материалы о творческой деятельности.
И это не дань традиции, не мода отмечать юбилей, тем более восьмидесятилетие! Есть в подобном всплеске интереса не только потребность воздать должное заслугам большого мастера, но и подспудное желание чему-то поучиться у человека, на своем многотрудном жизненном пути достигшего больших высот…
Рассказывать о нем нелегко – тем более после того, как не очень доступный для откровений художник - лауреат Государственной премии СССР (1980), народный художник Азербайджана (1967) - (хочешь - не хочешь) выдал на гора не только факты своей богатой на необычности биографии, но и не раз делился сокровенным… Когда профессиональные искусствоведы обнародовали результаты своих достаточно скрупулезных исследований, а известные публицисты в попытках драматизировать те или иные обстоятельства не раз выносили на всеобщее обозрение подробности и собственные суждения в попытке нарисовать «собирательный образ» нашего неординарного современника… Что добавишь ко всему этому? И все-таки…
Всегда убежденная в том, что известные мастера культуры интересны обществу только своим творчеством, а заглядывать в личную жизнь – дурной тон, сегодня все более отчетливо понимаю, что человеческие качества, генетика - и есть суть масштабной личности. И она в свое время, как говорится, скажет свое. Возможно, в той или иной среде по-разному, но, тем не менее, и о ней забывать негоже…
Нет, безобидный, ни к чему не обязывающий вопрос «кем станешь, когда вырастешь?» Тогрулу в детстве никто не задавал – некому было. Мальчик только собирался поступать в первый класс, когда репрессировали и сослали в ГУЛАГ его отца – советская власть считала неблагонадежными тех, кто побывал в Европе, а Фарман Нариманбеков (кстати, сын бывшего губернатора города Баку Амирбека Нариманбекова). За что? Да за то, что в свое время в числе 40 студентов был послан правительством АДР учиться на энергетическом факультете во французском городе Тулуза.
В период учебы Фарман женился на француженке Ирме Ля Руде - она была портнихой. В 1926 году у них родился сын Видади. Вернувшись в Азербайджан, Ф.Нариманбеков в 1929 году начать работать на строительстве Мингячевирской ГЭС. 7 августа 1930 года в Баку родился Тогрул. Фармана Нариманбекова арестовали ночью прямо на Мингячевирской стройке и сослали в Сибирь. Проявлением особой жестокости стало то, что власти репрессировали и сослали в Самарканд и его жену Ирму, мать двоих маленьких мальчиков, которые по счастливой случайности остались на попечении няни.
Увы, в то время никто даже не посчитал подарком судьбы то, что Анна Андреевна оказалась самоотверженной женщиной, не просто опекавшей мальчиков как родных и заботившейся о том, чтобы они были накормлены и опрятно одеты. Она уберегла их от дурного влияния порожденной военным временем среды с ее голодом, бандитизмом, воровством и повальной распущенностью - таких опасных в те годы повсеместных явлений для интеллигентных мальчиков, оставшихся без попечения родителей.
Сегодня биографы Тогрула обходят стороной этот, на мой взгляд, абсолютно судьбоносный в его жизни период, с легкостью приписывая все неординарности и сопутствующие ему успехи родословной, изысканной генетике. Однако, думаю, главные импульсы формировавшихся вместе с юношескими мечтами честолюбивых замыслов, питавшие энергетику начинавшегося художника, в не меньшей степени зарождались в конкретных условиях, которые – верю, что не случайно – как бы шагнули ему навстречу…
Тогрул учился в 134-й, когда, как бывает в школьные годы, будто бы невзначай сложилась тройка друзей. Не по годам серьезный, вдумчивый немногословный Таир Салахов, острослов и романтик Виктор Голявкин и он – мальчик с кудрявой головкой и острым взглядом глаз-пуговок на благородном лице, которое оттенял пионерский галстук, пурпуром выделявшийся на белоснежной, всегда отутюженной сорочке. Эта подчеркнутая, практически аристократическая, изысканная аккуратность буквально контрастировала с убогой обстановкой квартиры семьи Голявкиных - моих соседей по дому № 121 на улице Лермонтова, где не было не только уюта и достатка, но даже элементарной чистоты. Но Тогрул и Таир неизменно приходили сюда, чтобы пообщаться и продолжать затягивавшиеся надолго беседы о том, что бередило не по годам смышленых подростков, обогащало их умением размышлять, делиться собственным мнением, которое у них, 14 – 15-летних, уже было и продолжало формироваться благодаря все новым знаниям. Не это ли отличало их от большинства сверстников и сделало заметными уже в первые годы работы в профессии! Бывало, открыв на стук дверь общего коридора, я и сама встречала вопрошающий взгляд донельзя взволнованный Анны Андреевны: - Не здесь ли задержался Тогрул, которого она заждалась и за которого так волнуется…
Уверена, сегодня никто не помнит, как три мальчишки под влиянием добрых отзывов об их рисунках, вынашивали честолюбивые замыслы, слава Богу, осуществившиеся довольно-таки скоро, хотя условиям их существования можно было только оплакивать…
Вечно голодный старший из трех детей воевавшего на фронте музыканта-теоретика Виктор (его по-домашнему звали Лялька)… Скрывавший от всех правду о семье сын этапированного в Сибирь энергетика и высланной в Самарканд матери-француженки Тогрул… И Таир, отца которого не просто репрессировали как партийного работника, но и успели расстрелять, вынудив мать выбиваться из сил, чтобы прокормить пятерых детей…
Правда, Виктор Голявкин, которому окружающие больше других сулили статус «великого художника», живописцем не стал – разве что сам иллюстрировал издававшиеся в Санкт-Петербурге свои оригинальные книги, имя автора которых с большим уважением и сегодня произносят российские коллеги по писательскому цеху, называя его мастером пера, сочетающим душу романтика, детскую непосредственность и чудеса остроумия. Зато то, что он идентифицировал себя со знаменитыми художниками, буквально заразило друзей – Таира и Тогрула. Это было не просто в те времена достать книжку о художниках вообще, а о западных – тем более, но они добывали их в библиотеках и в иных семьях, изучали, цитировали в разговорах и письмах, выписывали крылатые фразы знаменитостей и даже находили поводы для горячих споров.
В пору идеологической несвободы они определяли собственные предпочтения и, не умея молчать об открытиях, практически идя на риск, по всему городу оставляли весьма небезопасные автографы. Выводя углем на стенах известных бакинских зданий в центре города романтический изгиб палитры, они вписывали в ее пространство имена великих Сезанна, Ван Гога и Делакруа. Тех, чье творчество в те годы осуждалось официальной идеологией как чуждое для советских граждан – надо ли добавить что-то к характеристике будущих героев времени, в которое – по идее – должны были формироваться молодые наши таланты, ставшие известными на весь мир… вопреки установкам!
Кстати, Тогрул часто повторяет, что если художник не прошел сезанизм, значит у него нет основы культуры живописи, что он по внутреннему ощущению вслед за Сезанном - экспрессионист, который пишет страстью: «Отдаешь здоровье, всю глубинную мощь и тогда только получается… вулкан».
Наверняка, это внутреннее ощущение начиналось с юношеского максимализм, оборачивавшегося дерзкой забавой писать маслом на стенах огромные портреты – не важно, кого, лишь бы в стиле великих, лишь бы не из наших времен и – непременно – на фоне окружающей серости и единомыслия - ярко, броско, громко…
Видимо, нас исподволь подвигали на недетские шалости школьные педагоги, практически сплошь выпускники дореволюционных гимназий и вузов, преподававшие по советским учебникам разные предметы, но на генетическом уровне усвоившие понятия о чести, совести, нравственности, извечные заветы гениев, имевшие для них осязаемый смысл, который и мы подспудно улавливали.
Вот что мне удалось извлечь из памяти, хранящей ощущения времени, сформировавшего потянувшихся друг к другу Богом одаренных юношей и обогативших друг друга внутренним горением, наделив их душевными силами, позволившими выбраться из болота, найти свои пути и состояться не просто как известные в мире мастера, но и как достойные прежде всего самоуважения личности. Которые и сегодня, когда можно испытать счастье признания, активно выражаемого профессионалами и поклонниками, не почивая на лаврах, строят все новые планы.
Без ложной скромности Тогрул Нариманбеков может признать, что, придя в загадочную область культуры в сложное время господства социалистического реализма с его иллюзорным и фальшивым пафосом, ломавшего творческое начало в талантливых людях, сумел найти собственную идентичность и отстоять самобытность. Но и я при этом - позволяю себе гордиться тем, что робко, по-своему – нет, не видела – ощущала витавшее где-то рядом в воздухе взламывающее привычную атмосферу дыхание таких дорогих всем нам перемен.
В 50-е годы вернулся из Сибири Фарман Нариманбеков и продолжил работу на Мингячевирской ГЭС. В 1961-м разрешили вернуться в Баку из Самарканда Ирме – она скончалась на 99-м году. Скончалась супруга Тогрула талантливый скульптор Эльмира Гусейнова. Его потрясающей доброты дочь – одаренный живописец, заслуженный художник Азербайджана Асмер преподает в Азербайджанской художественной академии и работает в Союзе художников Азербайджана, растит сына.
Сам Тогрул подолгу живет во Франции – супруга Севиль подарила ему сынишку, которого назвали в честь французского деда Франсуа. Однако никто не скажет, что художник сменил место жительства – он по-прежнему гражданин Азербайджана, часто и подолгу остается в Баку, а все его достижения, открытия, естественно, принадлежат родине. Да он и не скрывает, что здесь его вдохновляет все. «Даже в Париже - признается всемирно известный мастер, - закрывая глаза, я вижу картины Абшерона: трубы, как нервы, нефть, как кровь земли, белый морской прибой, окантованный черной каймой мазута. Суровая красота этого очеловеченного пейзажа неисчерпаема…".
Разве изгладятся из памяти ощущения, которые испытал и запомнил, когда пешком бродил по Абшерону вместе с Саттаром Бахлузаде и Расимом Бабаевым, делал эскизы, зарисовки, которые еще ждут своего воплощения на живописном полотне. Когда общался с талантливыми азербайджанскими коллегами, самобытными живописцами, обогащавшими друг друга идеями и выставлял свои работы на суд земляков…
Он учился в студии бакинского Дома пионеров у известного художника Кямиля Ханларова и у великих, но душа выбирала сама – содержание, тему, натуру, манеру. Свои. Личные.
Все, что он пишет, имеет невероятные размеры – не позволяет себе маленьких картин. Он любит писать сложное, замысловатое, корявое – то, что с подтекстом, в борьбе, ломая орнамент, внедряя в него экспрессию, выгибая плоть, затрачивая мегатонны энергии, что потом приходится расшифровывать самому и смотрящему. Красивые места явно не дают ему такой безудержной энергии, как суровые, потому его картины надо «читать» как романы или поэмы – в них так многое рассказано!
И об уникальной натуре Абшерона с его кряжистыми инжировыми деревьями. И о неповторимой архитектуре средневекового Ичери щехер. И о буйстве даров азербайджанской природы, о музыкальности азербайджанского народа… И все это в собственной манере.
В частности, в той, которую специалисты назвали орнаментально-плоскостной, а еще - «перевернутой перспективой». Это его открытие, когда мастер переносит ковровое мышление на объективную жизнь. Поэтому не все его понимают. Поэтому его невозможно копировать - у него это целая лаборатория, творческая алхимия. Это мастерство.
А еще за его неповторимым стилем закрепилась метафора «Волшебный реализм». Этим емким понятием профессионалы объединяют праздничную пестроту народного быта и фольклорную тематику, притягательную прелесть земных плодов, колоритную красоту людских лиц, цветущее изобилие живой природы - любой предмет изображения, всякий жанр искусства превращается под кистью этого художника в апофеоз душевной широты и нравственного здоровья.
Творчество Нариманбекова многолико, изобильно темами, преисполнено фантазии, хотя многие мотивы и художественные образы сохраняются в нем годами как величина постоянная. Интересно, что в гранатах он видит форму идеального социума, оттого и рисует их постоянно как некий символ, вообще считая, что одну из любимых тем художник должен разрабатывать всю жизнь, дабы время от времени приходить к новым и новым открытиям.
Говорят, на аукционе в Нью-Йорке произошло чудо, о котором мечтает каждый художник: во всех каталогах против фамилии Нариманбекова отныне стоит цифра с несколькими нулями. Сегодня это мерило, с которым можно поздравить маститого живописца в дни юбилейные для него августовские дни.
Галина Микеладзе
