Рамиз Фаталиев. Памяти Марлена Хуциева...
19 марта 2019 марта ушел из жизни Марлен Мартынович Хуциев – советский и российский кинорежиссер, сценарист, актер, педагог, народный артист СССР, лауреат Государственной премии Российской Федерации, почетный член Российской академии художеств.
В связи с этим Рамиз Фаталиев – кинорежиссер и сценарист, народный артист Азербайджана - написал на своей странице в Facebook следующий статус:
«Это воспоминание, - я опубликовал его здесь несколько лет назад, - было задумано как посвящение Мамуке. Остальные два участника рассказа были ещё живы. Теперь остался только я - третьего дня не стало и Марлена Мартыновича Хуциева. Создателя киношедевров «Мне двадцать лет» («Застава Ильича»), «Июльский дождь», «Был месяц май». Вчера мэр Москвы запретил его праху захоронение на Новодевичьем кладбище. У чиновников свои критерии, у нас - свои. Увы, так было и будет всегда. Но есть и другое, - многих чиновников забывают еще при жизни, а такие, как Хуциев, живут и после кончины. Мир Вашему праху, Марлен Мартынович.
Наш фильм «Мерзавец» московское киноначальство приняло с ощутимым скрипом. Но, приняв, мгновенно сменило гнев на милость и стало его посылать на всякие разные фестивали. А однажды, где-то в 89-м, одновременно сразу на два. На один был отправлен режиссер фильма В.Мустафаев с кем-то, а на второй, в Венгрию, делегировали нас с Мамукой. А руководителем делегации определили классика советского (и не только, если беспристрастно) кино Марлена Мартыновича Хуциева.
Хуциев оказался человеком неулыбчивым, несколько ворчливым, но, в общем-то, демократичным. Последнее выражалось в том, что он позволял нам вести себя, как угодно, но оставлял за собой право по этим же поводам недовольно хмыкать и иронично коситься. Особенно это касалось тех моментов, когда Мамука рассказывал что-то, что нам обоим казалось безумно смешным - лицевые мускулы Хуциева отказывались приходить хоть в какое-то подобие движения. Долг летописца предписывает мне уточнить, что в редчайших случаях левая бровь классика чуть приподнималась и дугообразно изгибалась, но определить истинное значение этого возможным не представлялось. Нам с Мамукой, во всяком случае.
Кинофестиваль проходил сразу в нескольких городах, нас возили в каждый, мы перед показом фильма выходили на сцену, местный ведущий представлял зрителям Хуциева, тот выходил к микрофону, хмуро рассуждал о судьбах кинематографа, а потом представлял нас с Мамукой. Пару раз, - по атавистическим причинам, думаю, - называл при этом меня РамАзом, но оба раза и не подумал извиниться за это.
А накануне отъезда нас пригласили в советское посольство в Будапеште, на приём в связи с праздником - первомайским, если правильно помню. За завтраком Хуциев по этому поводу сказал:
- Хорошо, что я захватил с собой папиййон. А у вас есть папиййоны?
Сперва мне пришлось объяснить Мамуке, что так по-французски называется галстук-бабочка, а потом мы вместе признались главе делегации, что у нас нет папиййонов.
- Придется вам их купить, - без всякого сочувствия к нашим командировочным возможностям сказал Хуциев. – Нельзя на такой приём без папиййонов.
Мамука робко поинтересовался:
- А можно мы вообще не пойдём на этот приём?
- Можно, – сказал Хуциев. И дожевав омлет, добавил: - Если хотите больше никуда не ездить.
Мы с Мамукой единодушно не захотели больше никуда не ездить. Пошли и купили болезненные для наших бюджетов папиййоны. Он - белый в черный горошек, а я наоборот. У Хуциева оказался однотонный чёрный, и при взгляде на наши горошки его левая бровь пришла в легкое движение.
На посольском приёме было человек двести гостей, но папиййоны оказались, - я считать умею, уверяю вас, - только у тринадцати. А именно - у Хуциева, Мамуки, меня и, - прошу внимания, - десяти официантов, которые разносили на подносах бутерброды типа канапе и всякие напитки.
Все остальные вокруг были в галстуках. Ничем, между прочим, не лучше тех, которые висели в наших с Мамукой гостиничных шкафах.
Мы депрессивно посчитали, скольких горячо любимых родных и близких лишили сувениров из-за этих предметов вечернего мужского туалета в горошек, дружно посматривая при этом на лидера нашей командировки, но на наши выразительные взгляды классик предпочёл не реагировать. Зато, когда мы вышли из здания посольства, унося в желудках по три крошечных канапе, он вдруг сказал:
- А может гульнём по-нашему, по-кавказски? Я угощаю.
Отказывать главе делегации не принято. Мы гульнули. В роскошном ресторане. Почти все посетители которого, - о, радость компенсации и сатисфакции, - были, как и мы, в папиййонах.
Вина мы поглотили в количестве трех бутылок, а еды – сообразно вместимости желудков, в чём щуплый классик нам ощутимо проиграл. Но зато он ни разу не ошибся в произношении моего имени.
По счёту он заплатил сумму, равную стоимости восемнадцати с половиной папиййонов.
А потом мы пришли в гостиницу, и он сказал:
- Давайте, в баре кофе попьём.
- Давайте, – сказал я. - Я угощаю.
- Нет, - отрезал он и командным режиссерским голосом сказал Мамуке. - Расскажи что-нибудь.
- Смешное? – с надеждой спросил Мамука.
- Какое хочешь, - великодушно ответил Марлен Мартынович.
И Мамука рассказал.
Где-то во второй половине восьмидесятых, незадолго до того, как Мамука почти одновременно стал сниматься в «Дон Кихоте» Р.Чхеидзе и нашем «Мерзавце», одному средней руки Начальнику позвонили сверху. Велели принять некоего японца, гостя республики, и отобедать с ним и его переводчицей. А у Начальника, как назло, именно на обеденное время было назначено неотложное семейное дело. Начальник решился рискнуть. Позвонил своему другу, Мамуке, и попросил подменить его - благо, ни японец, ни переводчица не знали его в лицо. Мамука дружить умел, приехал вовремя, в костюме, при галстуке и со значком типа «Знатный животновод» на лацкане - для пущей солидности, видать. Обговорили детали, в обман посвятили только секретаршу, в комнате отдыха накрыли стол на троих, а из близлежащего ресторана выписали еду и официанта.
Короче, когда в сопровождении секретарши посетители появились в дверях кабинета, Мамука сидел за столом Начальника, «говорил» по двум телефонам сразу, а носом перелистывал служебные бумаги. Но он тут же всё побросал, поднялся навстречу гостям, и они с японцем долго взаимно кланялись.
Приступили к трапезе. Мамука был талантлив во многом, в том числе и в том, что запросто мог рассуждать даже на те темы, в которых ни бельмеса не смыслил - поэтому сразу заладилась и беседа. Один говорит, другой ест, затем наоборот, а пока идёт перевод - едят оба. Очень удобно. Двоим. Чего не скажешь о переводчице - она только говорит, а есть не успевает. Мамука справедливо счёл, что это несправедливо. (Настаиваю на тавтологии в этой фразе). И предложил собеседнику - пока, мол, поговорим без перевода, а украшение нашего стола поест, а потом переведёт всё сразу, оптом. Японец согласился на это мгновенно - с ментальным, я бы сказал, энтузиазмом. И тут же принялся что-то рассказывать. А переводчица вдарила по осетрине на вертеле.
Японец, рассказывая, иногда улыбался краешками губ. Мамука ответные улыбки не дозировал, как и положено радушному хозяину. Более того, гость иногда издавал короткие смешки. Мамука отвечал выразительным грузинским смехом. А когда гость издал особо громкий смешок, Мамука понял, что это - самое смешное место рассказа, и со смеху чуть не свалился со стула.
И вот тут переводчица, не поднимая глаз от тарелки, негромко сказала Мамуке:
- Имейте в виду, пожалуйста - он Вам рассказывает о том, в каких жесточайших муках умирал от рака его отец.
Очень всё-таки деликатный они народ - японцы.
Именно этой фразой закончил свой рассказ Мамука и уныло добавил:
- Я в тот момент захотел сделать себе харакири, клянусь.
Меня, - в те годы, во всяком случае, - рассмешить было нетрудно. Неожиданным оказалось другое: выяснилось, что и Хуциев умеет смеяться. Даже хохотать. Причём, до слёз и весьма заразительно. А о разнузданном поведении его левой брови я уже и не говорю.
Обдаваемый волнами нашего смеха, Мамука некоторое время терпел, а затем покосился на нас обоих и не без обиды сказал:
- А вот вы – совсем не деликатные.
Лауреат Государственной премии Азербайджана (это единственная награда, которую он успел получить) Мамука Андреевич Кикалейшвили скончался в Москве, в завершающий год прошлого века (тысячелетия, если хотите), 39-ти лет от роду.
Каким-то образом в его организм была внесена инфекция, его привезли в Склиф, отнеслись к нему почему-то спустя рукава, и только на энный день его узнал очередной дежурный врач, позвонил Саше Абдулову, тот примчался сразу же, но было уже поздно.
Если кто не знает, роль матери Мамуки в «Мерзавце» играет его настоящая мама. У неё был ещё один сын, Лаша, - блестящий учёный, философ и социолог, доктор наук, - он был старше Мамуки и умер раньше, в том же, оказавшемся роковым для их семьи, возрасте, в 39 лет.
Да и Саши Абдулова уже нет».
