Поэзия свежего воздуха

Мурат  Байкал,

член Союза писателей, Союза кинематографистов,

Союза театральных деятелей,

Союза журналистов Азербайджана

поэт, драматург, публицист

(заметки о творчестве поэтессы Лейлы Алиевой)

Сила поэзии в том, что после отблиставшего спектакля она осмеливается жить подаянием и со шляпой в протянутой руке идет к людям, не стыдясь просить великой милостыни участия, сопереживания. Это не попрошайничество версификатора с «чужим ребёнком на руках», как писал Бродский, а извечная доверчивость настоящего искусства к тем, ради кого оно существует, даже если порой платится за излишнюю доверчивость. Искусство, лишенное доверчивости, обречено на моральное бесплодие.

Внутренняя культура поэта – лучшая вакцина от эпидемии равнодушия. Внутренняя культура – залог вечной молодости. На чистых эмоциях, на запахах и красках первых впечатлений нельзя долго продержаться, если инстинкт жизни не будет подкреплен знанием жизни. Из неумных рук время ускользает, даже если эти руки поначалу обладают юношеской хваткой.

Поэту необходимо соединение трех качеств. Студенческое – это вечная несгибаемая мятежность, ищущая бури; монашье (сказано это, разумеется, символически) – иноческая отрешенность, пименовское бесстрастие в оценке событий: и, наконец, воинское – это бесстрашная готовность защитить то, что исповедуешь и проповедуешь.

Блок в письме Маяковскому с тактично приглушенной иронией посоветовал: «Вы не думайте нарочито о крошечном, думайте о большом. Тогда, может быть, выйдет подлинное, хотя бы и крошечное».

Заметим, что Блок писал это в то время, когда часть писателей под влиянием поверхностно понятого образа «Буревестника» уходила в эгоцентрические абстракции, пытаясь выглядеть сверхчеловеками и стесняясь быть просто человеками. Блок не относил, как они имеют смелость догадываться, гигантоманию к понятию «большого» в искусстве – гигантомания всегда не что иное, как жирное дитя худосочного комплекса неполноценности. Но нарочито «крошечное» есть такое же воплощение неполноценности, как и нарочито «большое» – то есть то уничижение, которое паче гордости.

Мы, старшее поколение, начали свою жизнь в то время, когда искусство было больно гигантоманией. Пышные фильмы с многотысячными банкетами на фоне электростанций, целинные поэтические циклы, построенные по принципу пластилинового монументализма. Мы, старшее поколение, были детьми своего времени и болели его болезнями вмести с ним, - слава богу, что корь гигантомании перенес в младенчестве, а не в зрелости, хотя и бывали затянувшиеся осложнения. Но мне кажется, что в последние годы искусство вообще и поэзия в частности заболели другой, не менее чреватой осложнениями, болезнью, а именно - «крошечностью», поэтому совет Блока «думать о большом» приобретает сейчас оттенок вопиющей насущности. В искусстве появилась некая боязнь исторического пространства, пространства духовного. К сожалению, некоторые  поэты, вместо того чтобы быть вдумчивыми лечащими врачами, помогающими избавиться от этой болезни, поддерживают крошечность намерений.

В европейской поэзии было и есть немало значительных поэтов «герметического» направления. В  восточной этого не было.

Поэзия Лейлы Алиевой с самого начала своего существования взяла на себя функцию совести молодого поколения. Функция совести невозможна без боли, без сострадания. К сожалению, рядом с оставляю­щим желать лучшего прогрессом обезболивания в медицине происходит катастрофически прогрессирующий процесс обез­боливания поэзии. Но все-таки было однажды сказано Герце­ном: «Мы не врачи, мы — боль».

Прописные истины — это те киты, на которых стоит нрав­ственность человечества. Нельзя все время квалифицировать нравственность как банальность. Поэзия поддержания мораль­ных устоев имеет такое же право на существование, как и по­эзия экспериментальная. Но если эксперименты заходят нас­только далеко, что моральные устои подрываются, тогда так называемое новаторство перестает быть поэзией.

Отвратительно, однако, когда стихотворцы, которые тщат­ся быть педагогами чувств, сами в своей личной жизни весьма далеки от прописных истин, которые они проповедуют. Конеч­но, личность поэта складывается из его стихов, потому что каждое стихотворение - это тоже поступок. Но есть еще про­сто поступки, и никакому, даже большому, поэту непростителен человеческий эгоизм. Поэзия покидает самых талантливых по­этов, если у них нет таланта неравнодушия. До личности боль­шого поэта поднимаются только те, кто любит чужие строки больше, чем свои.

Настоящий поэт понимается не только через свою поэзию, но и через отношение к другим поэтам.

Лейла Алиева любит чужие строки больше, чем свои.

Истинный поэт – это особого рода хирург, которому моральную лицензию на вскрытие тела эпохи дает лишь бесстрашие самовскрытия.

Если творчество не мучительно, то мы вправе относиться к поэту с моральным подозрением. Говорят, что «трагедийное начало есть в жизни каждого человека, и поэт без трагедии либо недочеловек, либо человек малодушный, по слабости характера боящийся самобезжалостности».

Для Лейлы Алиевой одиночество одиночеству рознь. Одиночество превращается иногда в атрибут культа, а вовсе не в причину страдания. Но для него существует одиночество иное: одиночество творца, вынаши­вающего свой, понятный пока еще только ему замысел; одиночество воина, оказавшегося один на один с врага­ми. Мужество сражаться в одиночестве выше мужества в об­щем строю. Кроме того, есть один бой, который может проис­ходить только в одиночестве, — это бой с самим собой. Мо­менты такого одиночества суть не что иное, как моменты тай­ной связи внутреннего мира с внешним или моменты поисков этой связи. Поэты, высокопарно декларирующие свое постоян­ное слияние с обществом, на поверку часто оказываются одино­кими, а поэты, не боящиеся сказать о том, что они бывают оди­ноки, гораздо более связаны с обществом — хотя бы в силу исповедального доверия к нему. Писать правду о своем одино­честве — это уже преодоление одиночества.

Матери никогда искусственно не подделывают своих детей с расчетом на то, чтобы они нравились, — матери их просто ро­жают.

Версификаторы не рожают — рожать небезопасно. Верси­фикаторы химически конструируют неких гомункулов в стек­лянных колбочках. В душах версификаторов не священный огонь, а переносная спиртовочка расчетца. При помощи этого расчетца версификаторы математически выводят формулу чу­жого успеха и пытаются на ее основе рационально выработать свой голос. Но голос версификаторов не трогает — тронуть мо­жет лишь голос, у которого выстраданный, а не выработанный тембр.

Поэзия — это всегда перевод с темного, запутанного, сбивчивого подстрочника собственной души, и в этом смысле любой поэт — переводчик. Абсолютно точный перевод языка души на язык слов столь же невозможен, как и опасен слишком вольный перевод — он чреват тем, что от первозданности души ничего не останется. Но что же делать? Мирза Фатали, автор афориз­ма: «Мысль изреченная есть ложь», - остался в нашей памяти все-таки именно благодаря изреченности, а не молчанию. Если следовать ахундовской логике, то его строка о том, что мысль изреченная есть ложь, уже сама является ложью.

Поэтесса Лейла Алиева – переводчица собственной души.

К сожалению, поэты - переводчики чужих душ - наполняют свои стихи громоподобным шумом индустрии, грохотом батальных взрывов, бравурным шипением павлинообразных фейерверков, но когда читаешь их стихи, то они похожи на немое кино: по страницам скачут молнии, а настоящего грома не слышно.

Есть поэты, все время громогласно заявляющие, что они говорят от имени народа. Присмотришься к ним, и вдруг станет их жалко – до чего они на самом деле одиноки. Лейла Алиева больше говорит об одиночестве, чем о своем поколении, но присмотришься к ней и поймешь, что именно она говорит от имени своего поколения.

Поэтическую смелость иногда понимают как применение озадачивающих метафор, сногсшибательных рифм, ритмиче­ской супермодерной какофонии или, наоборот, как «простоту, мужественно противопоставленную модернизму», которая на деле хуже воровства.

Но подлинная поэтическая смелость Лейлы Алиевой начинается не с безжа­лостности к традициям, не с безжалостности к нарушителям та­ковых, вообще не с безжалостности, направленной вовне, а именно с самобезжалостности.

Поэт без фольклорного начала невозможен. Но бывает, что в фольклоре застревают, начинают тащить поэзию назад, умиляясь патриархальщиной, которая была прелестна в свое время, да, впрочем, и не так уж прелестна, как нам сейчас кажется, потому что и в самые патриархальные времена лилась кровь.

Внезапное осознание того, что жизнь не бесконечна, или за­ставляет человека жалко суетиться, хватаясь за все первопопавшиеся соломинки, или освобождает от суеты, приводит к само­очищению. Понятие смерти, кажущееся в юности абстракцией, вдруг оборачивается реальностью и становится страшно, что после тебя останутся лишь твои маски, а не твое истинное ли­цо. Поэт живет, отражаясь в тысячах зеркал: в чьих-то глазах, в окнах домов и автобусов, в надраенных трубах траурных орке­стров, в столовых ножах на банкетах, но был ли он сам зерка­лом мира и нелицеприятным зеркалом самого себя? Или он был похож на зеркало в комнате смеха, где отраженное им уродство выглядело как красота, а трагическое лицо эпохи — как гогочущая физиономия скомороха? Или он был декоративной тканью, наброшенной на зеркало?

Поэтесса Лейла Алиева была и будет зеркалом мудрости и зеркалом самой себя!

Иногда мы наблюдаем раздувание в групповых целях малозначительных стихотворцев, умиленность духовным провинциализмом под видом расширения географии поэзии, под видом борьбы со «столичностью». Настоящее произведение, родившееся где-то даже в малозаметной деревушке, может само, независимо от критиков, стать столицей литературы.

Существует такая мнимо красивая фраза: «Никто никому ничего не должен». Все должны всем, но поэт особенно.

Стать поэтом – это порядочность объявить себя должником.

Поэт в долгу перед теми, кто научил его любить поэзию, ибо они дали ему чувство смысла жизни.

Поэт в долгу перед теми поэтами, кто был до него, ибо они дали ему силу слова.

Поэт в долгу перед сегодняшними поэтами, своими товарищами по цеху, ибо их дыхание — тот воздух, которым он дышит, и его дыхание — частица того воздуха, которым дышат они.

Поэт в долгу перед своими читателями, современниками, ибо они надеются его голосом сказать о времени и о себе.

Поэтому произведения Лейлы Алиевой стали столицей поэзии молодого поколения в Стране огней! Лейла Алиева понимает, что как поэтесса она в долгу перед потомками, ибо её глазами они когда-нибудь увидят нас.

Великий Назим Хикмет однажды сказал: «Мне часто пишут письма начинающие поэты и спрашивают: «Какими качествами нужно обладать, чтобы сделаться настоя­щим поэтом?» Я никогда не отвечал на этот, как я считал, наивный вопрос, но сейчас попытаюсь, хотя это, может быть, тоже наивно.

Таких качеств, пожалуй, пять.

Первое: надо, чтобы у тебя была совесть, но этого мало, чтобы стать поэтом.

Второе: надо, чтобы у тебя был ум, но этого мало, чтобы стать поэтом.

Третье: надо, чтобы у тебя была смелость, но этого мало, чтобы стать поэтом.

Четвертое: надо любить не только свои стихи, но и чужие, однако и этого мало, чтобы стать поэтом.

Пятое: надо хорошо писать стихи, но если у тебя не будет всех предыдущих качеств, этого тоже мало, чтобы стать по­этом».

Поэзия, по известному выражению, – это самосознание народа. «Чтобы понять себя, народ и создает своих поэтов».

Поэтесса Лейла Алиева – это не штрихи, это - линия, складывающаяся из всех строчек, из всех стихов, – своя линия отношения к слову, к жизни.

Нашей поэзии сейчас не хватает женского духа – слишком мало пишут  женственно.

Женский дух поэзии Лейлы Алиевой опечаливает подражателей.

Подражательство с умыслом похоже на искусное подбирание отмычек к двери поэзии. Подлинный поэт всегда пытается открыть эту дверь собственным честным ключом. Если дверь не поддается, то подлинный поэт вышибает ее, но опять же собственным, а не чьим-то одолженным телом.

В литературе существуют подделки памяти, иногда даже искусные. Некоторые поэты говорят о прошлом, умеют ловко подстроить его под свою сегодняшнюю концепцию, или излишне негативизируя, или слишком позитивизируя прошлое – в зависимости от того, что им надо. Это – спекуляция памятью. Некоторые поэты пытаются расчленить свою память на составные части, не прибегая к спекуляции, но будучи честными лишь в частностях, робея перед памятью в целом. Это – страх перед памятью.

Но прозрачная поэзия Лейлы Алиевой выше и спекуляции, и страха.

Если существует выражение «муки совести», то почему не может быть и другого – «муки памяти»? Искусство – это доска с гвоздями, а не мягкий диван. Искусство – это главная память человечества. А кто бежит от памяти человечества – человек ли он?

Некоторые поэты наряжают каждое стихотворение, как новогоднюю елку, отяжеляя смысл стеклянными шарами метафор, ватой сентиментальности, канителью изящных рифм, так что самой елки почти не видно. Но есть иная сила – сила ненарядности, неприкрашенности.

Поэтесса Лейла Алиева отвергает нерешительность и в то же время понимает, что слепая разрушительность может быть еще страшней. Безрассудная шпага, пробивая портьеру, может попасть и не в Полония, а в кого-то невидимого. В кажущемся раздвоении вся сложность, но и цельность отношения поэта к истории, к ее полониям, скрывающимся за тяжелыми портьерами лжи.

Поэт – это выше умения писать в рифму. Поэт – это свойство души, поднимающее мастера над ремесленником, человека над недочеловеком.

Поэзия для Лейлы Алиевой – это чувство земли босой ногой.

Большая поэзия – это художественные мемуары человечества. Большие поэты – это писатели людей лунного света. Большая литература – это победа над смертью, дорастающая до уровня еще недоступного медицине человеческого воскрешения.

Есть два приспособленчества.

Первый вид — это приспособленчество к современности, когда, ловко мимикрируя, карьеристы пытаются сделать карьеру на борьбе с карьеризмом, пытаясь ввести, как Калигула в сенат, коня собственных амбиций.

Второй вид приспособленчества — это приспособленчество к вечности, когда отворачиваются от нужд своего народа, смотрят поверх времени. Но вечность сама отворачивается от тех, кто отвернулся от современности.

Все виды приспособленчества — лишь эрзац искусства. Настоящее искусство ориентируется не на категории времени, а лишь на совесть. Совесть поэта двуедина — она сразу и современность и вечность.

В статье «Читатель» Гумилев написал: «Писать следует не тогда, когда можно, а когда должно. Слово «можно» следует выкинуть из всех областей исследова­ния поэзии». Сам он не всегда следовал этому правилу, но где, когда, какой писатель всегда безупречно следовал собственным правилам, да и возможно ли это?

Поэзия Лейлы Алиевой – явление самородное. Её интонация обладает волшебным блеском того минерала, который существует лишь в структуре азербайджанской души. Поэзия Лейлы Алиевой – дитя только азербай­джанской природы и только азербайджанской душевности.

Вся поэзия Лейлы Алиевой – это огромная поэма о любви. Порой нам кажется, что литература умирает, и критики даже пишут статьи, похожие на преждевременные некрологи, а литература не хочет умирать, не может умереть. Именно – не может! Литература любой страны может временно впасть в летаргический сон, иногда напоминающий смерть, но если умрет литература – умрет душа народа. А душа народа бессмертна, значит, бессмертна и литература.