Город моей молодости. Анар: «Я прекрасно помню Лемберанского, он «освободил» от железных решеток все бакинские скверы и парки…»

Сегодня мы представляем воспоминания о родном Баку и друзьях из прошлого выдающегося азербайджанского писателя Анара, которыми он поделился по просьбе нашего  почетного галериста Бахрама Багирзаде.

А чуть выше, рядом с кинотеатром «Араз», был еще один аттракцион – круглое деревянное строение, по стенам которого разъезжал мотоциклист, поднимаясь по спирали все выше и выше…

Для меня Баку во временном смысле – это не один город, а сразу несколько. Есть Баку прошлого, есть – настоящего, который сильно отличается от прошлого, и существует Баку будущего, который я вижу в своих мечтаниях. Сбудутся они или нет, не знаю… Я часто думаю о том, что можно было бы сделать, какие будут эти новые здания, памятники, бульвары и парки… И я вижу их в своем воображении…

Это, наверное, самое первое мое воспоминание… Мне три года, и мы с мамой идем по улице Кривой. Мама в берете… Мы проходим мимо цветочного магазина, какого-то дощатого кафетерия с окнами в виде иллюминаторов… А потом я спрашиваю ее:

– Сколько мне лет?

– Тебе три года, – отвечает мама…

Я написал об этом в своей повести «Без вас» и получил отклик от Леонида Зорина, драматурга и бакинца, который написал мне много добрых слов: «Как же в вашей памяти могло это сохраниться? Я тоже помню Нигяр ханум именно в берете».

Этот район, где сейчас находится Площадь фонтанов, мне почему-то особенно запомнился… Когда-то там был летний зал кинотеатра «Азербайджан», а рядом – жилой дом, весь увитый плющом. В детстве я часто смотрел там фильмы – «Знак Зорро», «Капитан армии Свободы», и очень завидовал людям, живущим в окрестных домах, потому что они из окон и балконов могли видеть эти фильмы каждый день… Рядом был аттракцион, в котором при помощи зеркал и затемнения появлялась женщина без туловища, и была видна только ее голова, которая существовала как бы в пустом пространстве… А чуть выше, рядом с кинотеатром «Араз», был еще один аттракцион – круглое деревянное строение, по стенам которого разъезжал мотоциклист, поднимаясь по спирали все выше и выше…

Это путешествие казалось мне поездкой почти, что в другой город. Ощущение расстояний было совершено другим…

Помню, как по дворам ходили точильщики ножей со своими точилами и высекали из них снопы ярких, далеко разлетающихся искр… Помню заунывные голоса старьевщиков: «Ста-а-рый вещь покупаю, старый вещь покупаю»…

Помню трамваи темно-красного цвета, битком набитые пассажирами, с висящими на подножках людьми. Однажды трамвай, спускавшийся по Коммунистической улице, сорвался с рельсов, врезался в Музей Низами и убил одного ученого, который в этот момент там проходил…

Мы часто ходили на стадион, который раньше находился на месте теперь уже бывшей гостиницы «Азербайджан». Затем его перенесли в поселок Разина, куда было сложно и долго добираться, а потом уже построили рядом с нынешней станцией метро «Гянджлик». В детстве это место казалось мне окраиной города, а сейчас это почти что центр. Такие же чувства возникали у меня, когда мы ездили к бабушке со стороны мамы на улицу Щорса, около Советской. Это путешествие казалось мне поездкой почти, что в другой город. Ощущение расстояний было совершено другим…

Мы очень увлекались футболом. Я слушал по радио все репортажи Озерова и Синявского, который умел как-то особенно передавать ритм футбольного матча. Я не только сам гонял мяч, но и знал имена всех футболистов, включая дубль-состав. И даже моя мама их знала, потому что дома я постоянно о них говорил. Мы ходили не только на основные игры, но и на игры дубля. Помню однажды, мы с папой на каком-то из дублей встретились с Кара Караевым. Он был очень удивлен: «Вы даже на эти игры ходите?»

Атмосфера нашего дома была пронизана любовью к литературе. Я рос среди книг, стихов своих родителей и бесконечных разговоров о писателях и поэтах. В нашем доме всегда было очень много гостей, и я прекрасно помню Назыма Хикмета, Светлова, Антокольского, Расула Гамзатова, Самеда Вургуна, Сулейман Рустама, Кара Караева, Ниязи, Фикрета Амирова, Тофика Кулиева, Джахангирова, Смелякова…

Баку моей молодости был городом невероятно дружелюбным, но каким-то зажатым, потому что в людях сидел страх 37-го года, и все старались быть очень осторожными… К нам приходили самые разные люди, и некоторых родители подозревали в том, что они специально подосланы, чтобы сообщать даже не о том, о чем у нас говорят, а о том кто чаще приходит. Несмотря на это, в нашем доме все репрессированные писатели – Джавид, Джавад, Мушвиг всегда упоминались только с пиететом, а стихи Джавида и Джавада я часто слышал из уст моей мамы. Мушвиг вообще был близким другом папы, его любили не только родители, но и моя бабушка и тети, у которых на глазах выступали слезы, когда о нем заходил разговор… Однако страх все-таки поселился в доме и, конечно же, при посторонних эти разговоры никогда не велись. К тому же, над моей мамой долгие годы висел «дамоклов меч» высылки, потому что ее отца, врача по специальности, выпускника Харьковского медицинского института, расстреляли в 1920 году за то, что он был министром здравоохранения Азербайджанской Демократической Республики, а затем губернатором Гянджи.

Это было время совершенно других ценностей и принципов

Мне было пятнадцать лет, когда умер Сталин. Несмотря на всеобщую скорбь, мне не было его жалко – после тех разговоров, которые были у нас дома, я уже все понимал. Не могу сказать, что я был анти-сталинистом. Нет… Но я помню, как многие люди плакали, и даже мой отец… А мама была несколько другим человеком. Она очень сдержанно к этому отнеслась. Вскоре, когда выяснился весь масштаб сталинских злодеяний, отец стал его люто ненавидеть. И опять-таки, он заблуждался, думая, что если бы остался жив Ленин, то все было бы по-другому, Ленину он верил. Поколение моих родителей не могло перечеркнуть всю свою жизнь, они верили, что это – лучший строй, и ошибки неизбежны… А потом оказалось, что они не только неизбежны, но их могло бы и не быть! Есть такое понятие – «русская рулетка». Я не знаю, как им удалось выжить? Наверное, случайно… Были и доносчики, и завистники, были и те, кто писал вслед арестованным… Но все-таки наиболее порядочным поведением тогда было молчание.

С оттепелью в Баку пришел другой мир. 1956 год, я даже писал об этом много раз, стал переломным и в моей биографии, и в биографии нашего поколения. Как будто кончилась одна эпоха – Хрущев разоблачил Сталина, застрелился Фадеев, умер Самед Вургун, и началась другая, пока еще неведомая…. Правда, были еще страшные венгерские события, но мы их тогда восприняли как «отрыжку» старой системы, после которой все будет хорошо. И долго в это верили… Действительно, этот период оказался настолько плодотворным для нас, что если бы мы родились раньше, то стали бы другими писателями и писали бы про колхозы и совхозы. Нам повезло, что уже можно было писать о том, что по душе. Этот период между разоблачением культа Сталина, и, через некоторое время, возникновением культа Хрущева, называли «культпросветом». И мое поколение успело в него проскочить.

Первыми диссидентами в СССР, еще до появления диссидентов-писателей, стали, все-таки, музыканты. Джазовая музыка и феерический мюзик-холл в Москве, великолепный оркестр, который организовал Тофик Кулиев в Баку. Причем, среди музыкантов были и те, кого репрессировали – знаменитый саксофонист Парвиз Рустамбеков, арестованный за тягу к американскому джазу, который по образному выражению Горького, считался «музыкой толстых». Тофик Мирзоев, мой родственник и один из знаковых людей Баку, как-то сказал: «Мне про Советский Союз стало все ясно, когда я посмотрел фильм «Серенада Солнечной долины. Я понял, где есть жизнь, а где ее нет». И появление стиляг это тоже была своеобразная форма протеста. Меня, правда, это не захватило. Однажды кто-то даже сказал про меня: «Он или стиляга, или чушка». Этим словом иногда называли деревенских, про которых еще говорили «220», потому что тогда в районах было другое напряжение в сети – 220, а в Баку – 120. Я никогда не любил, не поощрял и не пользовался этими словами, потому что в этом есть какое-то пренебрежение к людям. Один мой друг как-то сказал – если человек не читал «Мурзилку», он не может считаться интеллигентом. Может быть…. Но если азербайджанец в детстве не читал сказку про Малик Мамеда, он тоже не может считаться интеллигентом!

Не могу представить, что кто-то сейчас может влюбиться, полюбить… А мы жили именно этим чувством, и совершенно по-другому

Я прекрасно помню Лемберанского, о котором написал эссе «Человек-легенда». Он «освободил» от железных решеток все бакинские скверы и парки – Губернаторский, Парапет, сад напротив памятника Самеду Вургуну. Рядом с нашим домом был Молоканский сад, но для нас, мальчишек, это была запретная территория, потому что там могли гулять только детсадовские малыши, а мы лишь походили мимо. В городе появились разноцветные скамейки, которые сразу же назвали «лемберанками». Это все очень украсило город. Баку стал городом ярким, поющим, карнавальным, особенно в 60-е годы. Помню, как мимо нашего дома проходил какой-то человек, которого я так никогда и не увидел, но каждую ночь я слышал, как он пел арию из оперы «Шах Исмаил»…

А бульвар у меня связан с воспоминаниями уже более поздних лет… Тогда мы часто ходили в чайхану, которую Юсиф Самедоглы, автор сценария к фильму «Семеро сыновей моих», назвал «Марокко» в честь коня, который погиб во время съемок. Мы собирались там поздними вечерами и сидели до глубокой ночи, а после трех-четырех утра ходили в «Венецию»… Однорукий Ибад-даи делал нам яичницу, доставал водку, и мы засиживались там до рассвета…

Мы ходили на все концерты в филармонию. Я помню Рихтера, Ойстраха, Гилельса, а балет «Семь красавиц» я смотрел, наверное, раз двадцать. И не столько смотрел, сколько слушал завораживающую музыку Кара Караева…

Это было время совершенно других ценностей и принципов. Для моего поколения тогда открылся целый мир – Хемингуэй, Ремарк, Фолкнер, потом Пруст, Кафка, Селинджер, фильмы итальянского неореализма… Мне вообще повезло – я же окончил Высшие сценарные курсы в Москве и посмотрел весь мировой кинематограф. В кинотеатре «Вэтэн» каждое воскресенье, в двенадцать часов ночи, была премьера фильма, который должен был идти с понедельника. Мы ходили на этот полуночный сеанс, чтобы первыми посмотреть новое кино…

Деньги никогда не были для нас главным… За десять рублей мы могли хорошо посидеть в «Старом интуристе», хотя туда было довольно трудно попасть, но тогда в Баку особенно и не было других мест. Сейчас мне кажется невозможным позвонить другу и прогуляться с ним по бульвару. А тогда мы каждый вечер созванивались с Вагифом, Юсифом Самедоглы, Фикретом Годжа, Тогрулом Нариманбековым и гуляли, гуляли по городу…

«Старый интурист», кроме того, что его построил знаменитый Щусев, был известен тем, что там останавливались Назым Хикмет, Шостакович, Фадеев, Тихонов и очень много других знаменитостей. В Турции есть одна старинная гостиница XIX века – «Пере палас», в которой находится сразу два музея. Первый – это номер, где останавливался Ататюрк, а второй – номер Агаты Кристи, где она написала «Восточный экспресс». И на других номерах висят таблички с именами знаменитых постояльцев…

Мне кажется, сейчас дело даже не в людях, а во времени. Время такое настало, и не только в Баку, но и во всем мире. Говорят, что сейчас в Азербайджане мало читают. Так и везде мало читают, потому что главной движущей силой стала прагматичность. Не могу представить, что кто-то сейчас может влюбиться, полюбить… А мы жили именно этим чувством, и совершенно по-другому, очень возвышенно и трепетно относились к девушкам, потому что изначально все строилось на любви…

Я родился и прожил в Баку всю свою жизнь, за исключением нескольких лет. Когда я учился в Москве, то так сильно тосковал по Баку, что почти каждый день ходил на Курский вокзал встречать бакинский поезд – вдруг увижу кого-то из знакомых? То же самое было и в Стамбуле, когда я поехал туда преподавать. Потом, конечно же, привыкаешь и начинаешь любить этот город… Но познание чужих стран лишь сильнее притягивает меня к Родине, к Баку, главному городу моей жизни, городу моего рождения, любви, встреч с друзьями… Городу, который помнит моих близких…